Александр Скутин Самые страшные войска Американский инструктор в учебном центре морской пехоты объясняет новобранцам: – Есть у русских такой воздушный десант. Один их воздушный десантник с вами тремя справится. Но это не все. Есть у русских морской десант. Эти и вовсе отморозки. Один их морской десантник вас пятерых уделает, как младенцев. Но и это еще не самое опасное. Есть у них страшные войска. Стройбатом называются. Такие звери, что им даже оружие выдавать боятся. МЕДКОМИССИЯ Это было со мной на самом деле осенью 1979 года в Ленинском райвоенкомате Крымской области. Ручаюсь честью, господа. Итак, я обхожу кабинеты врачей. Лор(ухо, горло, нос) – Ты меня слышишь? – спросил врач. – Да, – отвечаю. Он поставил отметку в карточку: «Здоров». – Следующий! Хирург Заходили по трое. Со мной зашли: щуплый очкарик с тоненьким голоском и бритоголовый громила в наколках и со стальными зубами. Все только в трусах. Дальше – четко и по команде. – Встать лицом к стене! Встали. – Трусы до колен спустить. Спустили. – Нагнуться! Сделали. – Раздвиньте ягодицы! Медсестра произнесла это с мягким украинским акцентом: «Яг'адицы». – Чего раздвинуть? – не понял очкарик. – Раздвиньте яг'адицы! – Чего раздвинуть? Какие яйца? – не врубался очкарик. – Очко раздвинь! Понял, падла? – хрипло прорычал приблатненный. Невропатолог Оттуда все вылетали красные, ошарашенные, с возгласами: «Ну змея! Ну стерва!» И, делая страшные глаза, рассказывали, что врач – ну просто зверь! Ладно, посмотрим, что за зверь, усмехнулся я про себя. Я тоже не мякиш, что мне сделает какая то старая перечница. Наконец моя очередь. Влетаю в кабинет весь на взводе. Сидит там седенькая старушка в очках, божий одуванчик, и что то вяжет. На меня – ноль внимания. Ну, думаю, давай начинай. Сейчас увидим, какая ты крутая. А она и ухом не ведет, знай себе вяжет шарфик. Ждал я, ждал, когда она заметит мое присутствие, да и не дождался. «Похоже, кина не будет», – подумал я. И выдохнул. Вот этого выдоха она и ждала. – Вы под себя ночью мочитесь? Спокойно так спросила. Я улыбнулся. – Что за ерунда? Нет, конечно. – А что вы так странно улыбаетесь? – Она впилась в меня пристальным взглядом. – Я вас серьезно спрашиваю: мочитесь вы под себя или нет? – Ну, нет. – Не нукайте – вы не в конюшне! – Она повысила голос. – Я еще раз вас спрашиваю: мочитесь вы под себя или нет? – Хорошо, я не мочусь. – Что значит: хорошо? Вы что, одолжение мне делаете? Вы можете ответить членораздельно – мочитесь вы под себя или нет? – Да не мочусь я, господи! – Вот только не надо орать! Не умеете себя в руках держать? Так я вам валерьянки налью! Я собрался и, стараясь быть спокойным, сказал: – Простите, пожалуйста. Я не мочусь под себя. – Вот видите, простой вопрос, а вы так волнуетесь. Нервы у вас явно не в порядке. Я, конечно, поставлю вам в карточке «Здоров», но вам нужно серьезно лечиться. В коридор я выскочил красный как рак. – Ну как там? – испуганно спросили меня из очереди. – Ой, зверюга! Не дай бог! Психиатр Проверяет наше умственное развитие. Можно ли доверять нам сложную боевую технику? Мне вот только самосвал в стройбате доверили. – Какие вы знаете Прибалтийские республики? – Литва, Латвия, Эстония, – ответил я четко, словно на экзамене. – Столица Белоруссии? – Минск, – говорю. – Кто такой Чапаев? – Начдив 25 й дивизии в Гражданскую войну. – Чего? – удивился врач. – А командармом у него был Фрунзе. – Ладно, проехали. Кто такой Маркс? – Генерал Маркс – начальник штаба 18 й армии вермахта, один из авторов плана «Барбаросса», – отчеканил я. – Чего???!!! – Ну, и еще один Маркс был, основоположник учения, – добавил я. Врач с сомнением посмотрел на меня, а потом поставил диагноз: – Сильно умный. Дальше рядового в армии не продвинешься. И ведь прав оказался! Правда, в 2001 году меня на месяц призвали на сборы. Там я стал младшим сержантом и даже командиром отделения. Или поглупел с возрастом, или требования к солдатам стали другие? КОЧЕГАР МУТАНТ 1980 год, гарнизон Верхняя Хуаппа в Карелии, 909 й военно строительный отряд Водитель на Севере – профессия героическая. А военный водитель в стройбате тем более. Без всякого преувеличения. Мне приходилось в сорокаградусный мороз менять кардан на лесной дороге. В такой же мороз голыми руками черпать воду из проруби в ведро, чтобы долить ее в радиатор. Края проруби обледенели, и ведро не влезало в нее, а обрубить края было нечем, да и время поджимало. Любой шофер с Севера может рассказать вам еще более страшные истории. Но сейчас я не буду о грустном. Свои МАЗы мы не глушили всю неделю, доливая в них воду, солярку и на глазок масло. В субботу днем мы сливали воду, потом глушили мотор. Именно в такой последовательности: если наоборот – то в сорокаградусный мороз прихватит радиатор. А в понедельник МАЗ надо было завести. Та еще морока. С утра надо было развести небольшой костер под картером двигателя и коробкой передач, желательно – и под задним мостом. Когда прогреешь эти агрегаты, надо попросить трактор треловщик, чтобы завел с буксира. Про стартер в такой мороз – забудь, зря батареи посадишь. Потом, когда заведешься, надо срочно ехать к кочегарке и заливать горячую воду, пока не заклинило мотор. Раньше залить воду нельзя – прихватит. Вы можете спросить: а как же антифриз, тосол, предпусковой подогреватель? О таких вещах в нашем глухом гарнизоне тогда еще не слыхали, а если бы нам рассказали – не поверили б. Хорошо еще зимней соляркой снабжали. И вот завелся я с толкача и подъехал к кочегарке, чтобы скорей залить в двигатель кипяток. А в тот день в кочегарке случилось ЧП. Водогрейный котел работал на дровах и имел два вентилятора. Один нагнетал воздух в топку, а другой вытягивал горячие газы вместе с пеплом на улицу. Так вот этот вытяжной вентилятор и сломался. Но нагнетающий вентилятор исправно качал в топку воздух. А дыму от сгоревших чурок куда деваться? Правильно, через дверцу топки обратно в кочегарку, по пути наименьшего сопротивления. Поэтому вся кочегарка была полна дыма. Как только я вошел, от едкого дыма у меня сразу потекли слезы и сопли, словно прохудились водопровод и канализация одновременно. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно. Закашлявшись, я присел. У пола дыма было поменьше. В пяти метрах перед собой я разглядел чьи то сапоги. Кочегар, поди, он то мне и нужен. Подойдя к кочегару, я прокричал ему, перекрывая вой нагнетающего вентилятора и шум топки: – Где мне горячей воды набрать? Тот подвел меня к нужному крану, а потом спросил, размазывая по лицу слезы от едкого дыма: – У тебя закурить не найдется? Я чуть не рухнул от изумления. ЛЮБИТЕЛЯМ ХАЛЯВЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ 1980 год. Северная Карелия, гарнизон на Верхней Хуаппе, 909 й военно строительный Отряд Воскресенье, в роте получка. Получив деньги, военные строители тут же бегут в военторговский магазин за сигаретами, сладостями, консервами, одеколоном (его пьют). Я с покупками возвращался в казарму. Открыл двери, вошел. Головы всех солдат, услышавших скрип петель, повернулись к входу. Это всегда так у солдат: а вдруг офицер вошел? Тогда надо хотя бы окурки погасить и кружки с одеколоном в тумбочку убрать. Воспользовавшись тем, что все на мгновение повернулись ко мне, я громко крикнул: – Мужики, кто сейчас у магазина десять рублей потерял? И при этом сунул руку в карман, вроде как за найденным червонцем. В ответ раздался громкий вопль всех присутствующих: – Я!!! Я не спеша вынул руку из кармана, в которой оказался всего лишь замусоленный носовой платок, смачно высморкался и спокойно сказал: – Ну так пойдите и найдите, может, там еще лежит. ЭТО БЫЛО В СТРОЙБАТЕ… В воскресенье я попросил у нашего токаря Володи ненадолго ключи от токарки для какой то своей надобности. Вернувшись в казарму, обнаружил, что Володи нет, но дневальный сказал, что он вот вот вернется. Я решил подождать его в ленкомнате, почитать газеты. И тут в ленкомнату влетел Володя прямо как был с улицы: в телогрейке, в шапке. Кто служил в Советской армии, тот помнит – в ленкомнате полагалось снимать шапку, как в церкви. Перед портретами вождей и Политбюро. – Саня, отдавай ключи – мне работать надо, – выпалил он с ходу. И тут, как назло, появился наш старшина Вознюк. Увидев, что Володя не снял шапку в ленкомнате, он начал: – Згоба, вы чому в шапци, це ж лэнинська кимната, священное мисце для кожного солдата. Вы бачьте, тут и Лэнин повешен, и правительство наше… Тут он помолчал, подумал и добавил: – Поставлен. Уж лучше б молчал, может, и прошло бы незамеченным. – Нет, нет, повешен, мы слышали, – радостно загудели все, кто был в ленкомнате. С этим же прапорщиком была другая история. Стоял я дневальным в казарме. Зазвонил телефон. Я снял трубку, доложился. На том конце провода командир отряда сказал: – Позови ка мне прапорщика Вознюка. – Я позвал. Вознюк взял трубку и четко доложился: – Прапорщик Вознюк прибыл к телефону. С тех пор, как только к нам прибывало молодое пополнение, повторялся один и тот же розыгрыш. Мы подзывали к себе новобранца и строго говорили ему: – Зайди к старшине в каптерку, скажи, что его к себе срочно телефон вызывает. Долго потом еще из каптерки раздавались отборные матюги… ВСТАВАТЬ НЕ ХОЧЕТСЯ 1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 го военно строительного отряда Из хорошего о службе в первую очередь вспоминаются ребята, с которыми служил. С некоторыми и сейчас видимся. Это братство нам не забыть. Во вторую очередь – хороший крепкий чай, который помогал нам переносить суровые северные морозы. Со снабжением у нас дела были неважные. Проще говоря – отвратительно кормили. А вот чай был самый лучший, индийский, изумительного качества, в то время как вся страна пила азербайджанский и грузинский чай (пыль грузинских дорог). Почему так – не знаю. И еще вспоминаются фанерные вагончики, в которых мы жили на вахте всю неделю. В казармы приезжали только на выходные. Казарма – это не то, отстой, как сказали бы мои дети. Казарма – это сто с лишним человек в одном помещении, вечный шум, галдеж, бесконечные построения, отбой подъем по команде, отрывистые команды отцов командиров, несмолкаемый мат прапорщиков, а в перспективе – возможность угодить в наряд, например на чистку картофеля на всю ночь. Короче – вокзал, а не жилье. Другое дело вагончик. Неярко мерцает под потолком лампочка, питаемая от дизель генератора в крайнем вагончике. Тихо потрескивают дрова в печке. Негромко звучит музыка из раздолбанного транзистора (питание – от тракторного аккумулятора). Можно раздеться и вытянуть ноги на койке, помечтать, пуская дым в потолок, почитать газеты, журналы, что завозят на вахту из гарнизона. В общем, я за казарму и четверть вагончика не дам. Строить тебя в вагончике никто не будет, подъем и отбой превращаются в какие то расплывчатые, необязательные понятия. Успел к завтраку – и хорошо, какой еще, к дьяволу, подъем! Но берегись, если на вахту приедет командир отряда, комбат. Он тебе и про подъем отбой, и про службу, и про присягу напомнит. Будешь по десять раз подъем отбой за 45 секунд делать, да еще и с пяток кругов вокруг вахты побегаешь. Устроен вагончик просто. Каркас на полозьях обшит фанерой, между листами фанеры – стекловата для утепления. Как войдешь – тамбур с чугунной печкой. В метре над печкой железная сетка, на которую складывают для просушки валенки, портянки и т. д. Все это, наверное, издает жуткую вонь. Сказать наверняка трудно, потому что ее никто не замечал. Из тамбура – две двери в кубрики, где стоят двухъярусные койки. Печка греет очень жарко, но вагончик старый, битый при неоднократных переездах, все тепло выдувает быстро. И поэтому, когда на верхнем ярусе коек нельзя дотронуться до горячих дужек кровати, на болтах, что в полу, выступает иней. Итак – зима. Дружно храпит дорожное воинство: водители самосвалов, бульдозеристы, экскаваторщики. Дорожностроительная колонна. Или просто дурколонна, как нас называли. Я проснулся от собачьего холода. Шел уже седьмой час. В принципе должен был быть подъем, но в вагончике камбузе все равно раньше восьми завтрак не будет готов, так что час полтора еще поспать можно. Вот только холодно, не уснуть уже. Я слышал, что все уже давно проснулись, ворочаются под одеялами, пытаясь согреться. Хрен тут согреешься – печку затопить надо. Дрова есть, встал бы кто нибудь, растопил, что ли. Похоже, что остальных тешила та же мысль – вставать никто не хотел. Охота была из под одеяла в еще больший холод вылезать, одеваться, с дровами возиться! Холод – мой главный враг на Севере. Я отдирал от ног примерзшие обледеневшие портянки. Трижды за два года обмораживал пальцы на руках, к счастью не очень сильно. И постоянно боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходили боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние – сладостное забытье. В таких случаях я рывком встряхивался – боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может, не стоило и просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность. Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде. Пришлось вылезать из под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной, эта боль сама не пройдет. Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, и вернулся обратно. В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный: раз уж я встал, то растоплю печку – все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой. Наша печка имела паскудный характер: пока не прогреется дымоход, дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова, и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить. – Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика. Я среагировал мгновенно (сейчас вам устрою дешевую жизнь!). – Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко сказал я. И прикрыл дверь. И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто то спрыгнул кому то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто то перепутал ватные штаны, у кого то запропастилась шапка. Наконец все оделись и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика. Я зашел в кубрик, скинул валенки и, довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить! – Саня, где комбат? – Пошел к другому вагончику. – А ты чего завалился, он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там, поди, уже завтрак готов. – Да забил я на комбата! – Ты че, оборзел вконец? – А что, не видно! Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией. И тут в окошко увидели, что с камбуза идет какой то салага с чайником в руке. – Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда! – Чего? – спросил он, подойдя. – Где комбат? – Какой комбат? – Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел. – Да нет никакого комбата ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре! Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут все громко смеялись, показывая друг на друга пальцем, но уже не в силах что нибудь еще сказать. Одетые, в шапках и валенках – и все напрасно. Смеялись над собой, над своим страхом, над нашей дурацкой неуютной жизнью. Признали все, что розыгрыш удачный, купились чисто. Но не обиделись. В армии не принято обижаться на розыгрыши. И потом пошли к вагончику камбузу, что у речки. Все равно ведь уже встали, оделись. Да и сон прошел. РАЗДУМЬЯ НА БОЛОТЕ Лето 1980 года, года Олимпиады, было 'очень жаркое, лесные пожары нас постоянно донимали. Солдат мобилизовывали на их тушение. Мы в меру сил шланговали. В тот год даже карельские болота все пересохли. Сразу за нашим вахтовым поселком было такое высохшее болото, куда мы ходили по нужде. И вот как то после ужина отправился я на это болото «подумать». К процессу я подготовился серьезно: во первых, взял с[собой большую газету – почитать и вообще. Летом в Карелии шикарные белые ночи, светло – запросто читать можно. Во вторых, обломал себе ветку, чтобы во время процесса подмахивать снизу, иначе всю задницу искусают комары. И вот сижу, значит, думаю, читаю. Вдруг вижу, из за вагончика выскакивает молодой салага и, не разбирая дороги, молча бежит в лес. «До чего все таки дедовщина в отряде свирепствует, – вздохнул я. – Молодым совсем житья нет». (Сам я уже к тому времени отслужил 8 месяцев.) Но через несколько секунд с вахты выскочил старослужащий Читашвили, в одном сапоге, по пояс голый, с недобритой физиономией. И тоже молча умчался в лес, выпучив глаза от страха. Ему тоже, что ли, в морду дали? Не похоже. Грузины у нас были известны как люди отважные, и друг друга в обиду они не давали. Пока я размышлял над этим, из за вагончиков выскочили два молдаванина моего призыва и так же беззвучно скрылись в лесу. Я терялся в догадках. Но главное потрясение было впереди. Через секунду буквально все(!) солдаты выскочили с вахты и без лишнего шума мгновенно скрылись в лесу, словно их и не было. Это такая армейская особенность: солдаты, в отличие от штатских, драпают всегда тихо, без звука, чтобы не демаскировать себя. Командиров, правда, среди улепетывавших я не заметил. Я обалдел окончательно! Что случилось на вахте? Что могло так перепугать сотню, в общем то, непугливых ребят (как шутили, пьяный стройбат страшней десанта)? Может, уже война началась и на вахту напал китайский десант? Или банда беглых вооруженных зеков забрела по дороге к финской границе? Может, лежат сейчас в вагончиках наши ребята с перерезанными глотками? Ну ладно, а что мне делать? Тоже бежать? Но куда, зачем, от кого? Решил я все же осторожно подкрасться к вахте и высмотреть, в чем дело. (Разведчик, ' блин, Чингачгук недоделанный!) Подполз к крайнему вагончику и осторожно выглянул из за него. На вахте внешне – ничего необычного. Вагончики в два ряда. И от вагончика к вагончику ходят лейтенант и прапорщик. От сердца отлегло. Слава богу, если командиры здесь, значит, никакого смертоубийства тут не происходит. На другом краю стоял трехосный армейский ЗИЛ 157, крытый брезентом. Водителем «зилка» был мой земляк Толя. Вот у него то я и узнаю, в чем дело. – Привет, Толя. – Привет. – Как дела вообще то? – начал я осторожно. – Да все нормально в целом. Ничего себе, нормально. Вся вахта ломанула в лес, а ему все нормально. Флегматик хренов. – А чего тогда ты приехал? Ты же в гарнизоне был? – Да возле гарнизона лес горит, меня и двух командиров прислали, чтобы собрать людей и везти их на тушение. И в это время подошедший к нам лейтенант строго крикнул мне: – Давай, военный строитель, забирайся в кузов, поедешь тушить лес! – Идит твою мать, блин!!! – с досадой воскликнул я. И грязно выругался. ЗЛАЯ ИСТОРИЯ Это очень злая история, господа. Если оцените ее невысоко, то не я обижусь – это будет лишь оценка нашей прежней военной действительности. Вы уже знаете из предыдущих историй, что я служил в 1979–1981 годах в Северной Карелии, в 909 м военно строительном отряде. Отношения у нас между солдатами и командирами были, мягко говоря, далеки от идеальных. Часто к нам ссылали провинившихся офицеров – дослуживать до пенсии. Аналог штрафбата. Нашего ротного прислали к нам – с понижением в звании – из танкистов гвардейской Таманской дивизии, а там, как известно, дураков не держат. Как то утром на разводе он начал за что то меня отчитывать, а потом приказал: – Выйти из строя! Я вышел и встал рядом с ним. Картина была еще та: он – невысокий, как все танкисты, и щуплый, у меня – рост 182 см и косая сажень в плечах. Я поглядел на него сверху вниз, он тоже презрительно посмотрел на меня снизу вверх из под козырька фуражки. И процедил: – Во, дебил здоровый! В строю засмеялись. – Так ведь я от здоровых родителей, товарищ старший лейтенант! – четко ответил я. Строй заржал. – Я смотрю, ты сильно умный! – не остался в долгу ротный. – С дураками тоже трудно служить! Строй просто рухнул от смеха. Заряд хорошего настроения на целый день получили. А вы еще удивляетесь, почему я службу рядовым закончил. НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ 1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, вахтовый поселок 909 го военно строительного отряда Зима 1980/81 года была очень суровая. Наша рота жила в лесу в фанерных вагончиках, в вахтовом поселке. Неделю в лесу – выходные в казарме, будь она неладна. Наш вагончик был крайний, у дороги. Напротив был вагончик офицеров. Вечером мы возвращались в свои промерзшие за день вагончики и протапливали их. Часа два проходило, прежде чем они нагревались. И вот как то вечером господа офицеры пришли с ужина в свой вагончик, а он, естественно, не топлен. Ну, это не беда. Первому же попавшемуся на глаза бойцу ставится боевая задача: принести дров и растопить печь в вагончике отцов командиров. Об исполнении доложить. Офицеры в стройбате, надо сказать, отборные. Цвет вооруженных сил. Если не считать тех, кто закончил специальные военно строительные училища (а таких немного), то в основном это были проштрафившиеся в других частях или списанные по здоровью, чтоб дослуживали до пенсии. Наш ротный был старшим лейтенантом в гвардейской Таманской дивизии. К нам его перевели, присвоив «очередное» воинское звание лейтенант, и второй раз он получил старлея уже у нас, в стройбате, став таким образом дважды старшим лейтенантом. Так вот, растопить печь для командиров не проблема, проблема в том, что холодно, хочется согреться после работы, а не ждать, пока вагончик прогреется. И они пошли греться в ближайший вагончик, то есть к нам. Втроем зашли в кубрик, сели на койки, закурили. Благодать. Но до идиллии еще далеко. Например, что здесь эти солдаты делают? Тут офицеры отдыхают, блин компот, субординация для них не существует? – А ну ка, воины, пошли отсюда, нечего вам тут делать. Куда идти, мы спрашивать не стали – ученые уже. Скорее сваливать надо. Черт, и попался же я ротному на глаза в этот момент! – Эй, воин, принеси ка с камбуза кипятку нам! Я взял чайник и пошел на камбуз к речке. – Что, припахали? – съязвил кто то. – Офицерам шестеришь? Это было, по нашим понятиям, западло. – Смотри, как бы тебя не припахали, – огрызнулся я. Что ж ты его на фиг не послал, могут сказать мне, пускай бы сам за кипятком бегал. Так могут рассуждать только те, кто не служил. Приказания в армии выполняются точно, беспрекословно и в срок. После исполнения можешь обжаловать приказ. Если тебя слушать станут. Но никто не жалуется. Смысл? А вот за неисполнение приказа – от наряда вне очереди до трибунала. Это как посмотрят. Я вернулся в вагончик с чайником. Ротный взял со стола нашу пачку чаю (понятно, без спросу) и щедро отсыпал в чайник. Потом пошарил глазами по столу и спросил: – А сахара у вас нету, что ли? – Нет. – Тогда иди отсюда. Я вышел. Остальные по прежнему мерзли у вагончика. Итак, офицеры греются в нашем вагончике, выгнав нас на улицу, пьют наш чай, да еще недовольны, что сахара нет. Потом кому то пришла в голову мысль: – Пойдем в соседний вагончик, к молдаванам, погреемся. Так и сделали. Грелись у них, пока не увидали в окно через часик полтора, что отцы командиры пошли к себе. На следующий день, то есть вечер, мы опять увидели, что с камбуза идет та же золотопогонная троица. Причем прямиком к нам! Мы среагировали мгновенно. Армия вообще учит действовать быстро, не раздумывая подолгу. – Мужики, к нам вчерашние гости! Печку загасили водой из чайника. Открыли все фрамуги и входную дверь. Когда офицеры зашли к нам в вагончик, у нас стоял такой же дубак, как и на улице. Северным ветерком все выстудило мгновенно. – Что здесь у вас происходит? – недовольно спросил ротный. – Все в порядке, отдыхаем после работы. – А почему не топите и двери окна раскрыты? Вы же замерзнете ночью. – Да печка чего то зачадила, угорать начали. Мы открыли для проветривания, а потом, как печка поостынет, хотим дымоход прочистить. – А а, тогда ладно. Разумеется, они поняли, в чем дело. Для вида командиры еще постояли немного, спросили о работе. Но стоять то холодно! И они пошли дальше. Мы закрыли окна двери и растопили печку вновь. И тут к нам толпой ввалились молдаване. – Пустите погреться, ребята. К нам офицеры пожаловали. Наш метод выпроваживания гостей быстро переняли все солдаты на вахте. Теперь офицеров всюду ждал холодный в буквальном смысле прием. После чего они отправлялись в свой вагончик. Еще позже они стали опять заходить к солдатам погреться, но уже не выпроваживали их и вообще вели себя прилично. Так мы приобщили этих отморозков благородного офицерского сословия к основным понятиям о чести и порядочности. СЕРЕЖА 1980 год. Северная Карелия. 909 й военно строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа Субботний вечер. Обе роты вернулись из лесу в казармы. Я также пригнал свой чаморочный МАЗ в автоколонну, заглушил, слил воду и отправился в баню. В предбаннике первым я увидел Саню Казакова из Серпухова. Он вышел из помывочного отделения – грязный, голый и счастливый. Его так и распирало от смеха. Говорить он пока не мог. В бане очень четко можно разделить воинов созидателей по их профессиям, когда увидишь их раздетыми. Есть белые, рыхлые тела – это наша «аристократия»: каптеры, клуб, пекарня, столовая и т. д. Остальные более или менее равномерно грязные. Если у солдата правое плечо черное – это чокеровщик. На правое плечо он кладет ходовой трос лебедки трелевочного трактора, когда растягивает этот трос по завалу. Очень грязные водители, особенно водители самосвалов, как я. Но самые грязные – это трактористы. Когда Саня немного просмеялся, я спросил у него, в чем дело. – Там… там… Сережу… моют! Старшина приказал! – И он снова залился смехом. Все ясно. Это действительно выдающееся событие. Я много раз слышал байки о том, что некоторые воины с Кавказа попали в армию лишь потому, что «с гор за солью спустились». И был уверен, что это лишь дурные анекдоты, которые рассказывают шовинистически настроенные граждане. Но наш Сережа Сарухан попал в армию именно так. Как он рассказывал, поехали они с отцом в город на рынок. На рынке к нему подошел комендантский патруль с офицером из военкомата. – Сколько тебе лет? – спросили они Сарухана. – Двадцать три, – ответил тот, гордясь тем, что он уже взрослый. И Сережу забрали в военкомат прямо с рынка. Выдали военный билет, повестку и отправили в армию. Так наш 909 й военно строительный отряд пополнился незаурядной, выдающейся личностью. Выдающийся он был прежде всего тем, что никогда не мылся. Воды боялся панически. От него постоянно смердело. В казарме вообще воняет, но запах от Сережи превосходил все мыслимые ПДК (предельно допустимые концентрации). И нашему старшине Купченко это надоело. В субботу он перед баней построил роту, прибывшую из леса, и приказал: – Сережу – вымыть. Дочиста. Чтобы избежать межнациональных конфликтов, ответственными за непосредственное исполнение приказа он назначил земляков Сережи. И началось развлечение для всего личного состава. Сережу раздели, завалили на бетонную скамейку, крепко держа его за ноги и за руки. Сережа – в духе кавказских традиций – решил, что его хотят изнасиловать. Распятый, он страшно ругался, клялся мамой, что всех «зарежет». В это время его усиленно мылили, терли мочалками, поливали водой из тазиков. Потом перевернули и продолжили омовение. Сережа продолжал ругаться и грозиться, солдаты ржали до коликов. Потом его затащили в парилку, а когда он заорал: «Нэ магу больша», окатили холодной водой. Затем Сереже торжественно выдали новое чистое белье, и каптер окропил его одеколоном, пожертвовав своим для такого случая. Впервые чумазый Сережа стал белым, даже розовым. Жестокие забавы, конечно. Но солдаты вообще – не ангелы. А в стройбате – тем более. В общем, повеселились от души. Забыв банальную истину насчет того, кто смеется последним. С тех пор Сарухан стал пропадать в бане, он стал фанатиком парилки. Он приходил в баню первый, а уходил самым последним, пропустив ужин. Самая лучшая, верхняя полка в парной всегда была занята Сережей. И сейчас, много лет спустя, перед моими глазами стоит картина: Сережа бьет тазиком по трубе и кричит в стенку (за стеной была котельная): – Качегара! Я твой чан топтал неровный! Ташкент давай! В смысле – поддай ка еще пару. ПРИКАЗ ЕСТЬ ПРИКАЗ 1980 год, 909 й военно строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия В субботу вечером я пригнал свой издыхающий самосвал МАЗ 5549 из лесу в гарнизон. В тот же день, сразу после ужина, приступил к его ремонту. Износились ведомые диски сцепления. На МАЗе их два, а значит, надо снимать коробку передач, корзину сцепления и т. д. В общем, работы до черта. До отбоя я успел только коробку снять. Никто не знает, когда начинается и когда заканчивается у водителей рабочий день. А в воскресенье я попал в наряд – не до ремонта было. В понедельник на утреннем разводе командир роты старлей Чумак сказал мне: – Садись в машину, в лес поедешь. – Зачем? У меня МАЗ разобран, я на ремонт встал. – Вот я и говорю, садись в ЗИЛ 130, поедешь в лес с лесоповальными бригадами. – Что я там буду делать? Лес, что ли, валить? А машину кто делать будет? Меня же потом и вздрючат. – Так, тебе приказ ясен? Садись в машину, поедешь в лес. Выполняй! – Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? Можно все таки узнать, почему мне в лес надо ехать? – Ну ладно, раз ты такой упрямый. На тебя продукты в лес выписали, понял? А раскладку продуктов из за тебя никто уже менять не будет. – Интересное кино. А если бы продукты на Северный полюс выписали, мне что – туда ехать? – Слушай, умник, ты ведь уже второй год в армии. Надо будет – и на Северный полюс поедешь! Это армия, здесь тебе не тут! Поехал ли я в лес или остался в гарнизоне ремонтировать МАЗ? А вот угадайте. ИСТОРИЯ С БОРОДОЙ СССР последних лет застоя. 7 ноября в военно строительном отряде. Воины созидатели отмечают годовщину штурма Эрмитажа (Зимнего дворца). Торжественное собрание в столовой, вечером в солдатском клубе – суперблокбастер «Ленин в Октябре» и его сиквел «Ленин в 1918 году». В казарме перед отбоем и сразу после него – грандиозная пьянка. Гарнизон находится в безлюдной погранзоне, водки купить негде. Поэтому пьют одеколон, самодельную брагу, настоянную в огнетушителях, и некую жидкость, получаемую из клея БФ с помощью сверлильного станка. На следующее утро в казарму зашел полковник – командир отряда. И увидел растянувшегося на пороге упившегося военного строителя. Полковник осторожно коснулся плеча солдата кончиком своего сверкающего хромового сапога. Солдат открыл глаза и уставился на сапог. Потом поднял глаза: – Бли и ин! Комбат! Приснится же такая хренотень! – И, перевернувшись, заснул снова. Эту байку я слышал от старослужащих, а потом после службы – несчетное число раз. Фигурировали разные воинские части, военные училища и даже гражданские вузы. Будем считать это классикой жанра. ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ? Я тогда был со своим МАЗом в командировке в Новом Софпороге. Поскольку я шофер, то меня прикомандировали к «шоферской» второй роте. Старшиной роты был прапорщик Примайчук, хохол естественно. Меня он сильно недолюбливал, но надо отдать ему должное, и не гнобил, терпел стоически. Его можно было понять. В Софпороге было некое подобие воинского порядка и дисциплины, даже строем всюду ходили. Как в армии, короче, а не в стройбате. И тут к нему в роту попало ТАКОЕ: вместо нормальной военной формы – черный комбинезон северного спецпошива, подшлемник вместо нормальной солдатской шапки, валенки вместо сапог, полное отсутствие ремня, погон, петлиц и других знаков принадлежности к Вооруженным силам. Так примерно все у нас в лесу ходили, больше походя при этом на расконвоированных зеков, чем на солдат. Погоны, кокарды, петлицы, подворотнички носили только отъявленные пижоны или те, кто не работал в лесу, а торчал в гарнизоне. Местные блатари придурки. Таких мы, лесные грабари, презирали; они, соответственно, презирали нас. И вот в таком виде я, попав в Софпорог, встал в строй с солдатами на обед. На меня смотрели как на лунатика. Примайчук от моего вида просто обалдел. И приказал мне: – Рядовой Скутин, выйти из строя! Я не спеша, выдерживая паузу, вразвалку вышел из строя и встал возле старшины. Смерив меня презрительным взглядом, Примайчук процедил: – Скутин, каждая фамилия что то говорит о самом человеке. Ох, и зря он это сказал! В нашем гарнизоне в Верхней Хуаппе все солдаты и командиры знали, что в ответ могу сморозить такое, что мало не покажется, за словом в карман не полезу и в долгу никогда не останусь. Я тут же отрезал ему: – И о чем говорит ваша фамилия, товарищ Примайчук? Рота рухнула от смеха. В строю больше половины ребят были с Украины, да и многим остальным тоже было понятно. Старшина смолчал, потом приказал роте топать в столовую, а я пошел сзади без строя, как вольный гражданский человек. Старшина оказался благородным человеком. Хоть после этого случая он невзлюбил меня еще больше, но почем зря ко мне никогда не прикапывался. Сердечный поклон ему за это. Строг был, но справедлив. P .S . Для тех кто не в курсе. Примак (или приймак): на Украине и в южных областях России – это супруг, который вместе с женой живет у тещи (в приймах). Быть примаком считается унизительно, как правило, он подвергается насмешкам и притеснениям со стороны тещи. P .P .S . Сам я сейчас живу в Питере с женой и двумя дочками как раз у тещи, то есть примаком. Вот ведь как бывает. ГАУПТЛАГ СОФПОРОГ 1 Гарнизонная гауптвахта при 909 м военно строительном отряде, пос. Новый Софпорог, Лоухский р н, Карелия Началось все с того, что в нашу дурколонну (дорожно строительную колонну) прислали нового начальника. Уже третьего за неполный год, и не последнего! Новым нашим «бугром» стал штатский Махмуд Гаджиев (фамилия изменена) – вольнолюбивый сын рутульского народа, окончивший Бакинский институт инженеров народного хозяйства и присланный к нам по распределению на два года. Работа в дурколонне у Махмуда, как и у прежних начальников, не сложилась. Прежде всего не сложились отношения с солдатами. Я не хочу в чем то обвинять Махмуда, Мишу, как мы его называли. Просто он сын своего народа, со своими восточными традициями и понятиями о производственных отношениях. А традиции эти таковы, что начальник – это царь и бог. Он имеет неограниченную власть над подчиненным, короче – тиран и деспот. Появившись у нас в дурколонне, он обратился к первому же попавшемуся солдату так: – Эй ты, педераст! Этим солдатом был Юра Кремнев из Грозного. Юра удивился несказанно. Так удивился, что даже не дал Мише в морду. А мог бы – у Юры это не задержится. Сказал лишь: – У нас нет педерастов, ты первым будешь. – И, сплюнув, пошел дальше. Миша чего то орал ему вслед, но Юра даже не оглянулся. В нашей автоколонне диспетчером была женщина – вдова погибшего офицера, формально она подчинялась Мише. Тот в первый же вечер сказал ей: – Сегодня вечером придешь ко мне домой. А не придешь – пожалеешь. На получку вместо денег будешь х… сосать. Женщина сообщила об этом нашим офицерам. Офицеры – люди особые. У них свои кастовые понятия о чести и корпоративности. Ведь эта диспетчерша была вдовой погибшего офицера, к тому же их товарища. Поэтому они собрались вечером в Мишином доме на офицерский суд чести. И простым, понятным, а главное – очень убедительным способом объяснили Мише, что он не прав. Смыв кровь с лица и заклеив ссадины пластырем, Миша понял, что и в самом деле не прав. Понял, правда, очень своеобразно. Как он нам позже объяснял, «это их женщина». Вроде как коллективно ею пользуются. А он позарился на чужое. Это ему было понятно. По лесу Миша любил ходить с охотничьим ружьем. Ни разу не видели, чтобы он что то подстрелил, но, видимо, вооруженным он казался себе мужественным и грозным. Как то еду я по лежневке (бревенчатой дороге) на своем самосвале и вижу на обочине голосующего Мишу с ружьем. Притормозил. – Что случилось? – Налей мне солярки – костер разжечь. – Сейчас. Я достал из поднятой кабины ведро и шланг, протянул Мише: – Набирай. – Сам набирай! Ясно. Для того чтобы набрать солярки, надо сначала ртом засасывать ее через шланг. Процедура неприятная: как ни старайся, а солярки хлебнешь. Мише этого не хотелось. Я сказал ему: – Так, если тебе надо солярки, то набирай, а если нет – я поехал: у меня много работы. Миша недовольно скосился и стал все делать сам. Конечно, наглотался солярки да еще и облился. Он снял с моей головы пилотку и стал вытирать ею руки. Я обалдел! Но не надолго. Кинулся на Мишу и стал метелить его от души. Вмешались ребята старослужащие, что ехали со мной в МАЗе, разняли нас. И хорошо, что разняли. Миша был парень поздоровей меня, еще неизвестно, чем бы все закончилось. А потом он нажаловался командирам, и я получил пять суток губы, за то что «избил дорожного мастера». Это еще спорный вопрос, кто кого избил, но дело не в этом. Не по мужски это как то – жаловаться. На губу у нас попасть непросто: до нее сорок километров, да еще через пограничный КПП ехать, документы надо выписывать. Ну да Миша постарался для меня. И вот сижу я на губе, в одиночке. Общая камера была переполнена, поэтому новеньких распихивали в одиночки. Это, вообще то, нарушение, но когда и что в армии делалось правильно? Нам уже выдали ужин. Нары подняты к стене и закрыты на замок до отбоя. Но отбой будет в одиннадцать, а пока я просто сидел на узеньком пеньке. Самым строптивым устроили вечернюю прогулку – гоняли бегом по внутреннему двору. Потом и их разогнали по камерам. И наконец я услышал в караулке какие то нехорошие разговоры. За двое суток в камере слух обостряется до чрезвычайности. Слышны разговоры по всему помещению. Я прислушался – так и есть, сейчас арестованных «воспитывать» будут. Процедура эта выглядит так. Весь караул, пьяный естественно, заваливает в камеру. Начальник караула читает по журналу звание и фамилию арестованного. Тот должен ответить: – Я! Далее читается его провинность: – «Плохо исполнял обязанности дежурного по роте». Ты почему плохо обязанности исполнял? Служить не хочешь? – Да я… – пытался оправдаться арестованный, но его уже не слушали и начинали избивать. Многим там выбивали зубы, ломали ребра, много солдат потом попадали в санчасть и даже в госпиталь. Но никто из губа рей наказан не был. Кстати, если в строевых частях часто стерегут губу солдаты своей же части, то в стройбатах для этого есть специальный комендантский взвод, «красноперые». У них были красные погоны, в отличие от черных стройбатовских. Я стоял и слушал, как «воспитывали» в общей камере. Потом пошли по одиночкам: – «Пререкался с командиром…» Ты почему с командиром пререкался? – Да я только сказал ему… И начиналось избиение. Я молча ждал своей очереди и лихорадочно соображал, как бы отвертеться от этой процедуры. Объяснять им свою ситуацию бесполезно. Они и слушать не хотели – их ничем не удивишь. Стоп! Вот оно решение! Их надо удивить! Когда губари вошли в мою камеру, я уже знал, что скажу им. – «Избил дорожного мастера», – зачитал сержант. – Ты, сволочь, зачем мастера избил? – А я его в карты проиграл. Спокойно так сказал. Словно речь шла о чем то обыденном. – Как так проиграл? – Они заинтересовались. – Ну, вы же знаете, получка недавно в отряде была… (В Софпороге и на Хуаппе в один день выдавали зарплату.) – Ну знаем знаем, говори дальше то, не тяни соплю из носа. И я начал вдохновенно врать. По мере моего рассказа глаза у губарей становились больше, а лица – все более обалдевшими. – Ну вот, сели с ребятами в «тыщу» поиграть. Сначала карта хорошо шла, я почти сотню выиграл. А потом чего то не заладилась. Ладно, думаю, карты не лошадь, к утру повезет. Да только ни фига. Я уже и крестил колоду, и пальцы накрест держал, да не помогало. Эх, знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Короче, к утру я продулся на две сотни. В долг. Мне сказали – долг надо платить. Сейчас. Кровью. Ха, говорю, нашли фраера, человека за две сотни мочить. Меня ж на зоне уважать не станут. Тут надо не меньше чем на кусок продуться. А мочить не надо, говорят, только морду ему набей. Кому – я и не спрашивал, понятно что Мише. Он давно уже всех задрал – дерьмо мужик! Вот так я и попал сюда. Губари молчали пораженные. А потом главный спросил: – Это у вас в лесу такое творится? («А у вас на губе что творится?» – подумал я.) Да это же беспредел! Человека в карты проиграть! Вы что, озверели там? А если бы пришлось замочить, ты что, в самом деле замочил бы его? – Так ведь иначе меня бы замочили. И очень запросто: шило в бок и мясо в реку. У нас с этим строго. – Так ведь тебя ж потом посадят! А это уже не губа – лет пять – десять получишь. – А кто узнает? Вы слыхали, как два года назад один прапорщик в лес пошел и пропал (реальный случай). Кто знает, может, вот так же было, сели солдаты в карты поиграть – и привет. Закон – тайга, медведь – прокурор. Я здесь лишь потому, что Миша жив остался. – Ну ты и зверь. Убийца! Как таких земля носит?! И губари вышли, обалдевшие от услышанного. Теперь им еще долго это переваривать. А через месяц на губу попал Коля Рыженков из Подмосковья, из нашей роты. Губари сразу спросили его: – А как там у вас Саша беспредельщик мастера зарезать хотел? – Какой Саша? – Который на самосвале работает. – А, крымский. Да вы что, он тихий, спокойный, никогда в драки не лезет. – А как же мастера в карты проиграл? – Да вы что, с дуба свалились? Саша в карты вообще не играет! – Знаешь что, фраерок, – сказали Коле губари, – не свисти! Мы понимаем, что ты дружка своего выгораживаешь, но мы тоже не лохи – в людях разбираемся. Мы тут уже всяких навидались и с первого взгляда видим, что за человек. Твой Саша просто отморозок, для него ничего святого нет. Такой убьет и не задумается. … Вот как так бывает, а? Я соврал, а Коля сказал правду. Мне поверили, а ему нет. P .S . Хотя дисциплина в нашем гарнизоне действительно была отвратная, но в карты на людей у нас не играли. А у Миши дальнейшая карьера не заладилась. С офицерами у него тоже не сложились отношения. Вскоре его от нас убрали и прислали нового, четвертого по счету мастера. ГАУПТЛАГ 2 Гарнизонная гауптвахта при 909 м военно строительном отряде, пос. Нижний Софпорог, Лоухский р н, Карелия. Май 1981 года Я сижу в одиночке на гауптвахте. Второй раз за свою службу. В первый раз было легче. Легче потому, что я знал, за что сижу – «за дело». А сейчас я даже не арестованный, а «задержанный». По официальной формулировке, «за небрежный внешний вид». Надуманность формулировки была понятна даже начальнику губы Медведчуку, сказавшему это. Как будто он приехал за пятьдесят верст на лесную делянку лишь для того, чтобы убедиться, что сапоги у меня плохо начищены. Но от себя Медведчук добавил: «Командиры тобой недовольны». Странно, приказы я всегда исполняю, в пререкания не вступаю. Ну, разве что отвечу как нибудь смачно. Так то ж для красного словца. И устав при этом формально не нарушался. Например, мне ротный Чумак как то пригрозил при всем строе: – Смотри у меня, договоришься! Будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить. – Я сам родом из Сибири, вы меня родиной не пугайте! Рота чуть не попадала от смеха. Солдаты знали, что я всегда могу отмочить что нибудь в этом духе. Так я ж его не посылал. А за то, что я сказал, в тюрьму не сажают. А теперь вот сижу в одиночке и гадаю – за что? Официально мне не предъявляли никакого обвинения, не говорили, что против меня заведено дело. Значит, не следствие, а дознание. Но и на допросы не вызывают, просто сижу в одиночке на узком пеньке, задница уже деревянная. Я не знал, что в это время в нашей роте вовсю трудился дознаватель – особист из Петрозаводска. Допрашивали всех командиров и солдат, с которыми я служил, каптер три раза переписывал мою характеристику. Слух во время сидения обостряется невероятно. Слышно, о чем говорят губари в караулке, как бьют арестованных в общей камере. Меня почему то не трогали. Я не знал еще, что подследственных не бьют, если на то не было указаний. Только каждый заступающий в наряд открывал двери в мою камеру и долго, с изумлением рассматривал меня: – Вот этот? Неужели? А с виду такой невзрачный… – В чем дело? – спрашивал я. Но они лишь таинственно молчали. Я так и не узнал никогда, что стало поводом для дознания, в чем я обвинялся. Наверное, уже и не узнаю. Кормили на губе совсем неплохо. Правда, сахар, масло и белый хлеб нам не доставались – съедали сами губари, но зато всего остального – от пуза! Так много и в роте не давали. И я, пользуясь ситуацией, с аппетитом лопал все подряд. В здоровом теле – здоровый аппетит! Много позже я узнал от губарей, что это и спасло меня. Мне специально давали есть побольше. Особист, сколько ни копал, не набрал на меня достаточно материала для открытия уголовного дела. И когда ему доложили, что я в одиночке хорошо ем и сплю, он сказал начальнику губы: – Раз хорошо ест и спит – значит, совесть чиста! А на третий день ко мне в камеру подсадили еще одного парня с нашей Хуаппы. Назову только его прозвище – Лука. На губе не хватало места, поэтому в одиночки стали сажать по двое, «прессовать». Хоть мы и не дружили, но были в хороших отношениях. Когда закрылись железные двери, я обнял его как брата – стосковался по людям, пока сидел в этом каменном мешке два на полтора метра. Усадил его, как гостя, на пенек, а сам сел на порог камеры. Нары днем поднимаются на петлях к стене и приковываются замком. Губа не тюрьма, а воинское учреждение. А спать в армии разрешается только после отбоя. И стал жадно расспрашивать Луку, как рота, ребята, за что он попал. Ах, ротного послал, ну его можно, козел тот еще. Про особиста я еще не знал. Мы говорили много, откровенно и дружески. И только вечером, после ужина, он спросил меня: – А ты за что сидишь? – Не знаю, приехали за мной в лес, забрали прямо с делянки и посадили. – Ну, не просто так ведь, что то должно быть причиной? – Не знаю, потом все равно сами объяснят. Он помолчал, а потом сказал: – Ну а сам как думаешь, что нибудь есть за тобой? Вспомни как следует. Может, ты только думаешь, что они не знают, а они уже знают. Я постарался скрыть изумление. Мать твою за ногу! Лука, да тебя подсадили ко мне! Это могло означать лишь одно – на меня недостаточно материала и они решили, чтобы я сам на себя дал им материал через наседку Луку. Тут бы мне и заткнуться сразу, как только я просек, что Лука – подсадной. Но природный авантюризм взыграл во мне. Я сделал заговорщицкий вид и, наклонившись к нему поближе, вполголоса заговорил: – Ты прав. Было у меня одно дело. Помнишь, в прошлом году на вахте у Кис реки на болоте нашли сбитый советский истребитель. (Действительный случай, потом уже после армии я по воспоминаниям определил тип самолета, это был довольно редкий для Красной армии истребитель «Р 40 Kittyhawk», поставлялся из США по ленд лизу, у нас его перевооружали 20 мм пушками «ШВАК». – Ну, помню, я тоже к нему ходил тогда. – А помнишь, тогда все порастаскали снаряды от авиапушки, а наш особист их потом отбирал у солдат… – Да, было, кого то даже хотели посадить за хранение боеприпасов. – Так вот, я только тебе, как родному. Я тоже припрятал с два десятка таких снарядов. – Ну! Ты даешь, однако. И где же ты их спрятал? – За ротным туалетом, от дальнего угла в двух шагах. – Это где бочку с тухлой треской выкинули? – Да, как раз под ней. Неглубоко, всего на полметра закопал. И вот – тогда ж белая ночь была – чую, кто то смотрит на меня. Я оглянулся, но только успел увидеть, как какой то солдат за угол казармы забежал. Вот я и думаю, что тот, кто видел, как я снаряды прячу, заложил меня, потому я и здесь. А на следующий день меня вызвали к начальнику губы Медведчуку. – Где снаряды от авиапушки?! – заорал он с ходу. – Какие снаряды? – Ты мне тут ваньку не валяй! Наш караульный из наряда стоял под дверями вашей камеры и все слышал! Это он так Луку маскирует, чтоб я не догадался, откуда дровишки. Ну, про караульного вы кому нибудь поглупее расскажите. Я то знаю, кто накапал. Я не знал лишь, что всю ночь отделение губарей рыло землю под бочкой возле ротного туалета у нас на Хуаппе. Под утро их привезли обратно в Софпорог, злых и невыспавшихся. Если б я не был под следствием, быть бы мне жестоко битым. – Товарищ старший лейтенант! Я не прятал никаких снарядов, и у меня их никогда не было. Я наврал Луке. – Зачем? Ты что, долбанулся? – По глупости. Детство в заднице играет. Знаете, как дети иногда любят прихвастнуть: у меня дома спрятан наган, а брат у меня в десанте и сам я знаю карате. В общем, прихвастнул немного для крутости. А оно вон как обернулось. – Так ты не только Луку, ты и меня, офицера, обманул! Знаешь, что за это бывает? – Простите, но вас я не обманывал. Вот вы меня спросили, и я вам говорю правду. А Луку я обманул, правда. Но ведь он не офицер. Впрочем, я готов извиниться перед ним. – Ладно, иди, посмотрим, что с тобой делать. А потом меня перевели в 827 й военно строительный отряд в Архангельской области. И последние пять месяцев я служил там, в бараках бывшего лагпункта Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Условия там были еще более ужасные, чем в Карелии. Но это уже совсем другая история. ГАУПТЛАГ 3. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ГРАНИЦА Лето 1981 года. 909 й военно строительный отряд, Северная Карелия, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа – вахтовый поселок Утром, сразу после завтрака, дверь моей одиночной камеры со скрежетом открылась. Но еще до этого, как только услышал лязг открываемого замка, я вскочил с пенька и встал у стенки с отсутствующим видом. Заключенному в камере полагалось вставать при входе конвоя. Но вытягиваться перед губарями было как то влом, поэтому я всегда вставал заранее, типа – просто так вот, давно здесь стою. – Выходи, – сказал мне солдат конвоир. Вышел я в коридор, взял с вешалки одну из заношенных шинелей, что были, припасены губарями для арестантов, надел пилотку. Губарь выдал мне ремень, отобранный при аресте. Я удивился: – Зачем? На работе не полагается! – А ты не на работу, тебя освобождают. И шинель сними, тебя без нее посадили. Ах, вот он – сладкий миг свободы, воспетый в блатной классике, воля волюшка. Вот только на меня эта новость совершенно не произвела впечатления. За время, отсиженное в одиночке, восприятие притупилось. Какая, на хрен, воля, камеру на казарму сменяю. И вот я снова на Хапе, в своем гарнизоне. На меня все смотрели так, будто я с Луны прилетел. – Ты? Вернулся? А говорили, что ты… Что говорили, выяснить не удалось – все как то отмалчивались. И только один новгородец подошел ко мне и злорадно так произнес, сверкая очками (его прозвали Профессор): – А а, это ты? Привет! А ты знаешь, что тебя скоро посадят? Нет? Помяни мое слово, посадят! За политику – болтал много. Приезжал особист, всех ребят про тебя расспрашивал, характеристики на тебя каптер писал. Вот увидишь – сядешь скоро. Забегая вперед, скажу, что сесть мне тогда не довелось. Только перевели вскоре в другой отряд служить, в Архангельскую область. А вот Профессор через неделю сам сел, и не один. Напились они, поехали на МАЗе в самоволку. Замполит догнал их на «летучке», потребовал вернуться. Они отметелили замполита, выкинули его из машины и поехали дальше уже на двух машинах. Всем четверым срока дали. Эх, Профессор, еще две тысячи лет назад Конфуций сказал: «Не желай другому того, чего сам себе не желаешь». Больше всех удивились моему возращению командиры. Ротный то постарался, написал на меня расстрельные характеристики (недолюбливал он меня): все равно, дескать, уже не встретимся. А тут я вернулся, и ребята, естественно, передали мне все. Солдаты от души советовали ротному одному по лесу не ходить, а то мало ли что… дерево там на голову упадет. Скажут потом: сам виноват, нарушал технику безопасности, ходил без каски по завалу. И спросить будет не с кого: закон – тайга, медведь – прокурор. Извиняюсь за длинное вступление, теперь к сути перейду. Итак, наша лесоповальная бригада работала на вахте 81 го года, неподалеку от дороги Тунгозеро – Калевала. Работали целый день под проливным дождем. То лето, в отличие от предыдущего, было очень дождливое. Всю неделю дожди шли не переставая, а сегодня так настоящий ливень идет. Впрочем, мошкаре и комарам это не особенно мешало кусать нас. Уши у ребят от их укусов распухли и покраснели, как вареники с вишней. Наверное, и у меня такие же были, прямо горели от укусов. Была суббота, после работы нас должны были отвезти в гарнизон, на Хапу. А так мы всю неделю на вахте жили, в вагончиках. И когда мы пришли на вахту, то от солдат узнали потрясающую новость: машины с командирами и частью солдат уже уехали. Приехали «людовозки», их водители сказали, что ливнями размывает дорогу и обратно можно не успеть. Командиры тут же попрыгали в машины, те из солдат, что были рядом, заскочили в кузов, последние забирались уже на ходу. А остальных, большинство, кто еще не успел прийти с делянок, попросту бросили! Вот это да! Такого, честно говоря, не ожидал от отцов командиров. Я мог бы еще стерпеть их хамское, барское пренебрежение к солдатам (а куда денешься?), мог бы еще простить, что они крысятничают у нас. Но бросить своих солдат и сбежать, спасаясь, самим – нет большего позора для командира. Шкуры! Дал бог начальничков. Кто бы им про честь напомнил? Или вправду в стройбат, как в ссылку, из строевых частей худших ссылают? Ну и ладно, уехали – и хрен с ними. Нам то что делать? Дороги размыло, продуктов на камбузе не осталось, потому что сегодня все должны были уехать. А сколько дней здесь придется оставаться – неизвестно. Подошли Слава Лаптев из подмосковного Щелкова и с ним ростовчанин из его бригады. Обсудили вместе ситуацию. Слава вспомнил, что с прошлогодней вахты трактора тащили вагончики через лес. Так что следы от гусениц должны были остаться, по ним можно дойти до старой вахты, а оттуда дорога до Хапы известна. Идти далековато, километров сорок, но сидеть здесь несколько дней не жравши еще хуже. Решили идти по следам гусениц трелевщика до старой вахты. Пробовали подговорить других ребят идти с нами, но никто больше не согласился. Из сотни человек только мы и решились. На камбузе нашли несколько кусков черняшки, намазали их комбижиром, посолили и съели, запив холодной водой. И пошли. Заблудиться в темноте мы не боялись, поскольку в июне в Карелии полярный день, солнце не заходит. Хуже было с тем, куда идти. Сначала ориентировались по следам трелевщика, потом местность пошла каменистая, следы пропали. Просто продолжали идти по распадку между двумя сопками. Вышли к озеру, обогнули его, и я увидел знакомое мне кладбище сороковок. В сердце неприятно кольнуло: отсюда забрал Юрась Лося, перед тем как Лось пропал навсегда, замерз в дороге. – Знакомое место, – сказал я Славе и ростовчанину, – отсюда уже дорогу знаю. – Точно? – Точнее не бывает! Сотни раз на самосвале здесь ездил. Дальше будут поворот на прошлогоднюю вахту, геодезическая вышка, мост через Ухтинку, а там – прямая дорога на Хапу. И мы пошли дальше. Слава – ходок хороший. Он говорил, что на гражданке в походы часто ходил, в турклубе занимался. Вторым шел я, последним ковылял ростовчанин, не слишком, впрочем, отставая. Парень отслужил только полгода, не привык еще. Дождевые облака разогнало, солнце светило не очень жарко, ночь была все таки, точнее, полярный день. Тепло, светло, вот только мошкара донимает. Мы шли, всю дорогу обмахивая себя веточками. Часа через три дошли до моста через Ухтинку. Опять неприятно кольнуло в груди: здесь нашли ногу от пропавшего Лося, он этой же дорогой шел полгода назад в метельную ночь. С этой болью теперь придется жить всегда. Ребята кинулись к речке напиться, а я лег на траву под высокой корабельной сосной с редкой, почти вез веток, макушкой и смотрел в небо, прикидывая – что же дальше со мной будет? Сидел вроде как под следствием, но непонятно за что. Ни в чем не обвинили, ни разу не допрашивали. И так же непонятно отпустили. Но материалы на меня, как выяснилось, усиленно собирали. Чем все это кончится? И за что, собственно, под меня копали? Не враг же я какой нибудь, обычный солдат, комсомолец. Солдаты, уже успевшие до призыва сделать по ходке на зону, объяснили мне, что раз не предъявили обвинения – значит, уголовного дела не заведено и это не следствие, а дознание. Так что переживать мне нечего. Меня это как то не слишком утешило. В небе надо мной летал ворон непрерывными кругами. Соловей ты наш карельский, лихоманка тебя забери, два года ты разрывал мне слух своими противными скрипучими «Карр! Карр!». Наверное, он прикидывал, живой ли я или уже сдох – тогда меня можно поклевать. Нет, черный, сегодня не твой день, рано меня еще падалью считать. Я вскочил и пошел вслед за ребятами. Еще часа три – и мы будем дома, на Хапе. Пришли в гарнизон часа в три ночи. Первым делом зашли на камбуз, ужин для тех, кто в лесу, оставили в котлах – видно, надеялись их как то вывезти. Поели наспех и пошли спать в казарму. А тем временем… Если б я только знал тогда, какие грандиозные события вокруг меня развернулись! Оказывается, как только мы втроем ушли с вахты, туда прорвался еще один ЗИЛ 157 со старшиной. Нагрузили туда всех, сколько смогли, влезло примерно полсотни – половина оставшихся. Когда на обратном пути застряли на дороге, машину вынесли из воды, что называется, на руках. Приехав в роту около одиннадцати вечера, старшина доложил замполиту Хорькову, что троих солдат нет, назвал фамилии. Тот сразу сообщил об этом в отряд. Там переполошились и заодно переполошили наш гарнизон. КАК!!!! Военный строитель рядовой С, находящийся в оперативной разработке Особого отдела, в отношении которого были даны командирам особые инструкции, находящийся под особым наблюдением (на Хапе за мной неотступно ходил один кочегар), – и этот солдат, оставшийся без присмотра на вахте в приграничной зоне, в паре десятков километров от государственной границы, подговорил еще двоих солдат и бесследно исчез! Ясное дело – за бугор намылился, в Финляндию! Тем более знает, что под наблюдением Особого отдела находится. Предупредили две пограничные заставы, подняли на уши всю пограничную комендатуру, дали ориентировки всем, кому надо. Особист хотел, чтобы и вертолеты на поиск поднялись, и тревожные группы с собаками, но погранцы вежливо, но твердо послали его. Пока нет явных указаний, что эти трое хотят перейти госграницу, нечего волну поднимать, пограничников зря гонять. И нет бы кто сказал этим шибко умным особистам: люди, вы в своем уме? Ну кто он такой, этот военный строитель С? Обычный деревенский пацан, тракторист. Да он и тамиздат в руках не держал, и вражьи голоса по радио не слушал. Крамола – она больше в городах водится, среди образованных людей. А у этого рядового всего восемь классов и ПТУ. Ну откуда в деревне шпионы или диссиденты? С какой стати он должен уходить за границу? Да еще подговорив двоих солдат. Да ему не заграница ночами видится, а «сметана, яйца и морковка и председателева дочь». Или кино про шпионов насмотрелись, блатных песен наслушались? Ваш сыночек Витенька подобрал дружка себе и, убив конвойного, совершил побег. Теперь я твердо уверен, что большинство так называемых диссидентов не были таковыми, просто Особым отделам надо было себе работу придумать. И получать за нее звания, премии, награды… По телефону особист приказал нашему ротному самому ехать на вахту и найти меня. В противном случае следующее его место службы будет на Колыме. Только без погон. За пособничество. На чем ехать то, дороги размыло, последняя машина еле добралась. Начальник автоколонны предложил: – А давайте на турболете. Успеем до утра туда обратно обернуться. Турболетом называли невиданный аппарат, олицетворенный в металле полет стройбатовской технической мысли. На хороший, в общем то, трелевочный трактор ТТ 4 поставили двигатель и коробку передач от МАЗа. И получили невиданный чудо агрегат. К проходимости гусеничного трелевочника прибавилась скорость автомобиля. Вместо трелевочного щита поставили деревянный кузов. Неизвестно, какая у него была максимальная скорость – спидометра на турболете не было, – но за пятьдесят – это точно. И турболет с ротным и старшиной на борту умчался в светлую даль полярного дня в погоне за тремя потенциальными нарушителями государственной границы. На вахте, разумеется, нас не нашли, но забрали оттуда оставшихся солдат. …Я еще не спал, когда услышал, как ворвавшийся в казарму старшина спросил у дневального: – Где С? – Вон он, спит. – А еще двое? – Тоже. – Давно они пришли? – спросил уже ротный. – С полчаса где то. Старшина с ротным подошли к моей койке и приподняли одеяло. Я притворился, что сплю. – Ух, – выдохнул ротный – Колыма отменяется, здесь солдат. Сука он, так переволновался из за него! ГАУПТЛАГ 4. НАЙДА Лето 1973 года, с. Огоньки Крымской области Мама попросила меня вынести ведро с помоями «подальше». То есть за дорогу, в бурьян. Так в нашем селе решались вопросы канализации. Я шел и тихо обалдевал. Не привык еще к Крыму. Все здесь было какое то, не знаю, не наше, что ли, непривычное. Ожившие легенды и предания. Скифские курганы, разнесенные взрывами фугасных снарядов в Великую Отечественную. Мрачные бетонные доты заброшенных береговых батарей возле моря. Высохшее соленое озеро Тобечикское, покрытое розовой коркой соли. Добротный большой дом немецкого помещика, сбежавшего после Гражданской войны. Остатки дороги из каменных плит, выложенной еще римлянами греками. Скала Корабли, о которой писал Житков в своей сказке легенде. Подземные штольни каменоломни со следами боев. Все годы жития в Крыму меня не покидало ощущение прикосновения к легенде. От размышлений меня оторвало громкое «Гав!» над ухом. Я повернулся и вздрогнул: прямо напротив меня стоял огромный соседский пес Пират, немецкая овчарка. Отпустили его хозяева побегать, не все же ему бедному на цепи сидеть, даже цепным надо разминаться. Отпустили и не подумали об окружающих. Дескать «Не бойтесь – он, когда не на цепи, не кусается». Это они сами так считали. Только вот Пират, похоже, не знал об этом. Пират присел на задние лапы, прижал уши – и шестое чувство подсказало, что сейчас он прыгнет на меня. И в момент его готовности к прыжку я плеснул ему из ведра помои точно в нос. Сам не знаю, как у меня такое решение созрело, как то само собой вышло. Пес заскулил, поджал хвост и побежал к своему дому. С тех пор я собак не боюсь. Одна проблема только – они меня тоже не боятся, иногда и кусают. Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизонная гауптвахта в пос. Новый Софпорог – Выходи. Интересно – куда? На работу, поди, освобождение пока не светит. Только бы не на погрузку бревен в вагоны. Бревна были очень тяжелые, а носить их надо было бегом. Это губа, а не санаторий. – Пойдешь на уборку территории. Шинель возьми на вешалке. С этими словами губарь вручил мне фанерную лопату. Ну и ладно, снег кидать – не с бревнами бегать. Двор гауптвахты, разделенный заборами на несколько секций, был обширный, так что, если умело проволынить, не торопиться, можно целый день проваландаться. А то еще какую нибудь работу подкинут, потяжелее. Главное, чтобы губарь, что будет пасти меня, не сволочью оказался. Я пригляделся к нему. Из старослужащих вроде, дембель. Это хорошо, даже отлично. На губе все было не как в казарме. Охранял нас специальный комендантский взвод, так сказать профессиональные конвоиры. Если попадется тебе конвоир из молодых – все, ты пропал. Будешь бедный, бледный и больной. Загоняет, зачморит, будешь ползать по снегу и жрать его, чтобы остановить кровь из разбитых десен выбитых зубов, и держаться за переломанные прикладом ребра. Мне самому, к счастью, не перепадало, но это не выдумка. Так вот, самые свирепые конвоиры – это салаги: дали детям оружие и власть. Ближе к концу службы губари вдруг начинают задумываться о дембеле. Как ни стараются они скрыть этот радостный момент от военных строителей, но выписывать документы все равно к нам в штаб придут. А уж писарь, сам стройбатовец, непременно сообщит кому надо. Ох, как же их били, этих дембелей губарей! Иногда, впрочем, обходилось без побоев, проще. Одного губаря, что поехал домой в отпуск, нашли в туалете станции Лоухи повешенным. Было следствие, списали на самоубийство: совесть, мол, замучила. Хотя в отпуск он ехал радостным, не было похоже, чтобы терзался. Отпуск ему дали за то, что пристрелил он арестованного «ваенава строитэла» из солнечной республики, «при попытке к бегству». А тот всего лишь отошел метров на десять в сторону попросить курева у земляка. Поэтому если твой конвоир уже готовит парадку на дембель, то гонять он тебя не будет, а если рядом никого нет, и отдохнуть разрешит. Сам я попал на губу очень интересно. В отряде, к которому был прикомандирован вместе с самосвалом, успешно боролись за дисциплину. В частности, чтобы в гараж и обратно ходили только строем. В помощь на ремонт мне дали Михаила из Подмосковья, вместе мы ставили коробку передач на мой МАЗ. Провозились и не успели пристроиться в колонну, ушедшую на обед. Но не оставаться же голодными, побежали догонять их. А бежать надо было мимо комендатуры. Там открылась форточка, и откормленная рожа губаря крикнула нам: – Эй, воины! А ну сюда бегом! Когда мы вошли в комендатуру, он строго так, но безразлично спросил: – Почему без строя? – Опоздали, не успели… – А меня не гребет! По пять суток каждому от имени начальника комендатуры. Блин, допрыгались. Впрочем, все к этому шло, мы и не удивились. Первым делом нас должны были постричь – это обязательный ритуал для арестованных. Но машинка оказалась сломанной. – А чего их тогда сажать, раз постричь нельзя? – спросил один губарь у другого. – Да пошли они на хрен, вот привезут другую машинку, тогда и сажать будем. – И губарь повернулся к нам: – А ну вон отсюда шементом! Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я еще успел подумать: от каких, в сущности, пустяков зависят вопросы ареста солдат в армии. Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из пиджаков. А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы все же попали. Михаил в общую камеру, а я, из за нехватки мест, опять в одиночку. Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали ведра. Вчера губу посетил проверяющий из Кандалакшской военной прокураторы. Он прошелся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер – вечернюю прогулку им организовали. Губарь, стороживший меня, сказал мне: – Ну, ты эта… сам, короче, давай. Если спросят, скажешь – меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать – отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял? Я кивнул головой. – Курить хочешь? Снова кивнул головой, уже отрицательно. – Не бзди, это не подстава, отвечаю. – Спасибо, я просто не курю. – Ну, как знаешь. – И он ушел в казарму. Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему стоймя стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошел греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не так холодно было. И тут откуда то из за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с желтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать бы могла, как грелку. Но если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали ее очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пес становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось ясно, что его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому то в Москве стукнуло в голову, и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять – в копеечку влетит. Кого то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень то брали, щенков – другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата прямо в питомнике. Я посмотрел в глаза Найде. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но она была в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в ее глаза, я спокойно стал говорить ей: – Спокойно, я тебе не враг и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо – налетать на арестованного военного строителя. Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил ее, почесал за ухом. Все таки у меня был опыт общения с собаками – до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал ее. Служба – она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где то маячит, а у тебя… даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта. К реальности меня вернул грубый окрик: – Эй, воин, ты че! Обурел в корягу? Чего сидим? Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой то губарь из свирепых первогодков самого последнего призыва. Найда вытащила голову из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом, гавкнув, ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь… Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, принесший мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто то бросил ей пустую бутылку из под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти. На следующее утро, когда нас, арестованных, выводили на работу, я мельком взглянул на Найду в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти ее свисали какие то кровавые ошметки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек. Через месяц после моего возвращения на Хуаппу со своим МАЗом с губы приехал один дагестанец из нашей роты. – Руслан, как там Найда? – спросил я его, не надеясь на хорошие новости. – Найда? Здоровая, сучка, еще злее прежнего стала! А что ей сделается… НОВОГОДНЯЯ ИСТОРИЯ 31 декабря 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд И вот привезли нас, военных строителей, 30 декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как, через борт ЗИЛ 157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты – то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные «аристократы» – разные там каптеры и кадровые дежурные дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю – зашибет. Руки вальщика – что стальные тиски. Один раз хлеборез возразил что то бригадиру – и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером 30 го мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях. А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината. – Ты водитель МАЗа? – Ну, – говорю. Перед начальством мы, лесные, не очень то прогибались, говорили скупо, с достоинством. – Значит, так, – сказал мне майор, – в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь. На последнюю фразу я скривился – от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно: – Ладно, че там, сделаем. – Вот и хорошо. Давай, воин, вперед – за орденами! С этой клубной кочегаркой нашему гарнизону хронически не везло. Только наладят отопление – опять какое нибудь ЧП. Поэтому фильмы смотрели в промороженном насквозь зале. В нем было холоднее, чем на улице, а на улице – до минус сорока. Солдаты называли клуб рефрижератором, и смотрели там фильмы в холода только новобранцы. Остальные предпочитали спать в теплой казарме. В последний раз кочегарка клуба элементарно взорвалась. Дежурили в ней посменно, через двенадцать часов, два военных строителя: хохол и дагестанец Мальсагов. И вот как то вечером Мальсагов, сменяя хохла, спросил его: – Вода есть в котле? В смысле если мало, то надо будет подкачать воду в котел ручным насосом. – Трошки е, – ответил напарник. – Я не понял – есть или нет? – Та я ж кажу, шо е трохи. Что такое трохи, Мальсагов не знал, понял лишь, что вода в котле «е». Есть, значит. Ну и ладно, значит, подкачивать не надо. Лишний раз работать тоже никому не охота. Где то около полуночи Мальсагов пошел в казарму к землякам попросить курева. А воды в котле было действительно «трошки», на нижнем уровне. И с вечера еще убавилось. И котел без воды просто взорвался. Повезло дагестанцу, что в казарму ушел. Вот после этого случая котельную снова восстановили к Новому году. Я начал устанавливать насос, крепить его к патрубкам водяной системы через прокладки, когда ко мне прибежал каптер: – Саня, ротный приказал тебе срочно прийти в канцелярию и получить свою посылку. Я изумился. Невиданное дело: солдату приказывают получить посылку. Да какое им до нее дело, моя посылка – хочу получаю, хочу нет. Да и работа стоит. – Некогда мне, видишь – к обеду надо насос установить. Приказ главмеханика. Через какое то время каптер прибежал опять: – Саша, ротный приказал тебе немедленно идти к нему в канцелярию. Вот, блин, достали. Я дал указания своим помощникам и отправился в казарму. В канцелярии сидели ротный и старшина в самом благодушном настроении. Старшина сказал: – Так, открывай свою посылку, мы заберем оттуда водку, и можешь идти дальше ставить свой насос. – Там нет водки. – Не звезди, к Новому году должны прислать. – Я написал своим родителям, что посылки шмонают, поэтому лучше пусть присылают деньги – куплю здесь, – нагло ответил я. Вскрыли посылку, водки там в самом деле не было. Старшина взял оттуда горсть конфет и пачку печенья: дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. И махнул мне рукой – иди, мол. Насос мы успешно поставили. А вечером, когда клуб немного прогрелся, нас всех загнали туда на концерт. Впрочем, такие концерты, в отличие от фильмов, солдаты очень любили. И вот когда питерские музыканты задорно исполняли нам что то эстрадно песенное, от фанерной перегородки, за которой была кочегарка, неожиданно пошел дым. Дымоход не прикрыли асбестовыми листами, и когда он раскалился, от него нагрелась фанерная перегородка. Потом фанера вспыхнула, по клубу заметались солдаты. Старшина закричал: – Срочно найдите Васю Кубина! Пусть заводит шишигу водовозку и везет воду для тушения! Крики, маты, едкий дым, бестолковая суетная беготня, переходящая в легкую панику. И только артисты проявили истинно ленинградский характер. Они допели песню до конца, не обращая внимания на мечущихся и вопящих солдат, не спеша собрали инструменты, аппаратуру и спокойно, с достоинством ушли за кулисы. А наш клуб до следующей зимы опять остался без отопления. ПОГОНЫ И РАЗУМ Зима 1980 года, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд Ехал я как то на МАЗе с одним полковником, он сидел в кабине пассажиром, при этом мой МАЗ буксировал другой грузовик, продуктовый. Тащить груженый ЗИЛ на тросе пришлось по крутым северным сопкам. Я и говорю командиру: – Товарищ полковник, надо остановиться, чтоб вода в радиаторе остыла. От перегрузки мотора она уже до ста градусов дошла, сейчас закипит! – Езжай, я сказал, не останавливайся! – Так закипим сейчас, температура под сотню, – повторяю ему как альтернативно одаренному. – Езжай, приказываю! – рявкнул он. – Сто градусов – это нормальная температура двигателя. – Вы что, охренели совсем?! – Когда я вел машину по заснеженной дороге, то обычно не выбирал выражений. – Я полковник, мне лучше знать! Делай, что я сказал, солдат. И в это время из под кабины МАЗа (мотор у него под кабиной) на лобовое стекло брызнул гейзер пара: закипели. Я мгновенно остановился, заглушил мотор и поднял кабину. Потом посмотрел грустно на полковника и сказал: – Я понимаю, конечно, что вы аж целый полковник. Но ведь вам не только погоны, но и разум дан… Что было потом, как он на меня орал и чем грозил, я не то что писать, но и вспоминать не хочу. От губы меня спасло только то, что командир нашей автоколонны услал меня с самосвалом в лес на самую дальнюю делянку. С приказом не возвращаться раньше чем через две недели. А фраза насчет погон и разума в нашем гарнизоне стала крылатой. САМОЗАКЛАД Начало 1980 года. 909 й военно строительный отряд, гарнизон Верхняя Хуаппа, Северная Карелия Что там говорить – у каждого свои комплексы по поводу их физической конституции. Одних гнетет их маленький рост, и они мечтают об огромном росте и мышцах, как у Шварценеггера. Другие не знают, как избавиться от веснушек. Третьи мечтают о стройной фигуре. Меня, к примеру, угнетает моя абсолютно неинтеллигентная физиономия, уж очень на «братка» похож, женщины даже боятся со мной в лифте ехать. Не помешали бы мне высокий лоб с залысинами и вдумчиво проникновенный взгляд сквозь стекла очков. А так – милиция на улице норовит остановить и проверить документы, начиная с вопроса: «Давно освободился?» Когда работал в Эрмитаже, то охрана на каждом шагу требовала у меня пропуск, а если я еще и ящик с инструментом нес, то им было ясно с первого взгляда – картины ворует, не иначе. Зато стоило мне в разговоре упомянуть о французских импрессионистах, итальянских художниках эпохи Ренессанса (нахватался пенок у научных сотрудников) или заговорить об электронике или программировании – это производило на незнакомых людей ошеломляющее впечатление. Как? Этот громила с внешностью бандита еще и начитан? Но это так, отступление. Про армию вообще то хотел рассказать. Итак, невысокие люди иногда испытывают мучительные комплексы по поводу своего телосложения. И пройдя через все адовы круги дедовщины и став старослужащими, да если еще у них отсутствует приличное воспитание, такие чмыри стараются морально скомпенсировать свои унижения, доставая молодняк, особенно тех из них, кто высокого роста. Видимо, унижая высокорослых новобранцев, они хоть на минуту чувствуют себя выше. А дедовщина в нашем стройбате была страшная, чистый беспредел. До убийств доходило даже. Меня этот маленький озлобленный заморыш стал доставать с первого же дня, как только нас привезли из карантина в роту. Сначала потихоньку, потом все борзее. Однажды в гараже я не выдержал, схватил самую большую отвертку и приставил ему к горлу, надавив. – Запорю, пидор! – спокойно так сказал, с ледяным взглядом. – Ты что, дурак! – испуганно воскликнул он. – Дурак, – говорю, согласно кивнув головой, – и справка есть. Вот сейчас пришью тебя – а мне путевку в дом отдыха дадут, нервишки полечить. Знал он (так и буду его звать – Чмырь), что в стройбат, иногда призывают и с легкими психическими расстройствами, поэтому отстал от меня на какое то время. Потом снова стал наезжать, но уже не сам лично, старался натравить других. Про оплеухи зуботычины я даже упоминать не стану – это у нас были мелочи, недостойные внимания. Доставали и серьезнее, не только физически, но и морально. И однажды он опять достал меня. Наверное, в душе у Чмыря было что то от мазохиста – подсознательно хотел схлопотать от меня. А может, наоборот, хотел с садистским удовольствием наблюдать за моей беспомощностью. Сам я мало что мог сделать, остальные бы деды тут же меня обработали, как это было после случая с отверткой. А жаловаться не стоит ни в коем случае – будет только хуже, многочисленные примеры подтверждали это. Да и не любил я жаловаться. Так вот, однажды он снова достал меня. Это происходило в умывальнике. И я сказал ему: – А вот в этот раз это так тебе с рук не сойдет. – А что ты мне сделаешь? – издевательски ухмыльнулся он. – Будешь с командиром объясняться. – Заложишь, что ли? – спросил он презрительно и в то же время с испугом – а вдруг и вправду заложу. Мне то лучше не станет, да ведь и ему достанется. Одного недавно в дисбат отправили – ударом ноги разбил селезенку салаге. – Я тебя закладывать не буду, – говорю, – а вот ты сам себя заложишь. – Сейчас увидим, кто кого заложит, – крикнул он и полез на меня снова. Рядом стояли другие деды, с интересом наблюдая за нами, готовые вмешаться на его стороне. Я схватил Чмыря в обхват и, прежде чем кто либо успел вмешаться, хрястнул спиной в оконное стекло. Кирдык полный. Разбитое стекло в умывальнике – такое скрыть не удастся. Командиры всяко узнают, начнется разбирательство – кто разбил, почему, – и все вылезет наружу. И наряд скрывать не будет – им же отвечать потом придется. Несколько секунд все обалдело молчали, кажется, до них стало доходить, что означало «сам себя заложишь». Погодите, думаю, это еще цветочки, дальше будет еще интереснее. Вы у меня просто ахнете. И вот по докладу дежурного в умывальник пришли ротный, комвзвода и старшина. Замполит, как всегда, где то прохлаждался. Ну и почти вся рота собралась, всем интересно, чем это закончится. – Что здесь произошло? – грозно начал ротный. – Да вот, – все показали на меня с Чмырем, – это они дрались. – Он что, бил тебя? – спросил ротный у меня. Обратная ситуация ему и в голову не пришла, слишком хорошо он знал положение дел в роте. Другое дело, что оно его не волновало, лишь бы все было шито крыто. Но разбитое стекло – это уже ЧП. Материальное имущество у нас всегда ценится больше людей. – Нет, – говорю. – Он меня не бил. – Не звезди! Говори правду, а то еще и от меня звездюлей огребешь! – Честное слово, это я его приложил спиной в стекло, все могут подтвердить это. Все, кто был при разборке, закивали головами: точно, правду говорит. – А зачем ты его? – изумился ротный. – Оборзел, что ли? – Так точно, – говорю, – оборзел! Я хотел заставить его отжиматься от пола, ну и чтоб он подворотничок мне подшил. Ну, короче, он залупаться стал, про срок службы начал молоть, не положено ему, дескать, ну так я его и… Товарищ капитан, я виноват. Признаю свою вину полностью и готов понести заслуженное наказание. Старшина после этих моих слов хитро усмехнулся и тихо сказал, но так, что все услышали: «Вот змей!» – Это в самом деле так? – спросил ротный у Чмыря. Тот молчал, не зная, что ответить. – Так было или нет?! – заорал на него ротный. – Отвечай, иначе на губу пойдешь за неуставные отношения. Упоминание о губе все и решило. – Ну да, конечно, – пробурчал он, – так все и было. – Пять нарядов вне очереди, – тут же отвесил мне ротный. – Есть пять нарядов вне очереди, – гаркнул я громче капитана, так что все даже вздрогнули. Еще никогда я так не радовался полученному наказанию. А Чмыря потом презирали все, даже деды. – Да ведь тебя даже салаги гоняют, отжиматься заставляют и подворотнички им пришивать. Сам ведь при всех признался, тебя за язык никто не тянул. – А что я мог сказать, меня бы ведь потом наказали, – оправдывался Чмырь. – Если ты настоящий дед Советской армии, – авторитетно сказал экскаваторщик Шрамко, – ты бы лучше понес любое наказание, но не сказал бы, что салаги тебя гоняют. РЕЗОННЫЙ ВОПРОС Я заканчивал службу в 827 м военно строительном отряде в Архангельской области. Со мной служил один болгарин, ефрейтор. И вот как то ротный капитан застал его пьяным. Завел его на разборку в канцелярию и там пригрозил ему: – Ты чё нажрался, скотина? Щас как угребу! – Меня нельзя бить, – тихо, но сурово ответил болгарин. – Это еще почему? – поразился ротный. – Ведь ты же пьяный как свинья! – Так что, если ударите меня – я сразу протрезвею? ВОЕННЫМ ВОДИТЕЛЯМ ПОСВЯЩАЮ Лето 1980 года, Северная Карелия, вахтовый поселок 909 го военно строительного отряда Это было летом 1980 года. Жаркое было лето, очень жаркое, даже у нас на Севере. И почти все лето не было дождей. Пересохли болота, меньше стало комаров и мошкары, хоть в это и трудно было поверить. Зато начались лесные пожары. Нас постоянно забирали на их тушение, мы с не меньшим постоянством отлынивали от этого. Тушить лесной пожар – дело канительное и практически безнадежное. Не пробовали тушить горящий лес? И не пробуйте, поверьте умудренному опытом человеку. Пойдут дожди, и все само затухнет. А без дождей, без необходимой техники и средств, вооруженные против огня лишь лопатами и ведрами, солдаты все равно ничего не смогут сделать. Только прибьешь горящий мох, закидаешь его землей – и вроде бы уже ни огня нет, ни искорки малой. Но вдруг налетит порыв ветра, и на том же самом месте снова разгорится еще пуще прежнего. Самое разумное, что тогда можно сделать, – это продрать мох бульдозером до самого грунта, то есть сделать защитную полосу, да пошире, чтобы ветром огонь не перекинуло. Может быть, это и остановит распространение огня. И пусть лес потихоньку догорает за защитной полосой до наступления дождей. Но в тот раз лес горел у нашего карьера возле вахты, и нам пришлось перегонять технику из карьера в безопасное место. Мне до сих пор об этом страшно вспомнить. С двух сторон от дороги огонь, дым, по ветру летят клочья горящего мха. Мы со стажером Витей ростовчанином закрыли окна в кабине МАЗа самосвала, чтобы горящий мох не залетал внутрь, и в машине совсем нечем стало дышать. Открыли верхние люки – в кабину повалил едкий дым. Что называется – то срачка, то болячка. Первым в колонне нашей техники, точнее в дурколонне (то есть дорожно строительной, ДСК), шел бульдозер Т 100М Юры Кремнева из Грозного, прочищал бульдозерным отвалом нам дорогу. Хотя Юра был русским, но проживание среди горцев наделило его бешеным взрывным темпераментом, прямотой и бескомпромиссностью. За бульдозером шел погрузчик опрокидыватель (мы его называли мехлопата) на базе Т 100 Лехи Афанасьева из Петрозаводска. Он был лет на восемь старше нас всех, призвался в двадцать семь лет, а до этого сидел за аварию. В нашей дурколонне он был самым рассудительным, мудрым и добропорядочным. Один раз он здорово меня выручил, можно сказать, отмазал от беды, но об этом как нибудь в другой раз. В кильватере за мехлопатой следовал колесный экскаватор под управлением Васи Шустера с Западной Украины. Вася был хорошим экскаваторщиком и при этом – великолепным поваром. Зимой, когда его маломощный фрегат не мог прогрызать ковшом мерзлый песок и стоял на консервации, Вася исполнял обязанности повара и кормил всю нашу дурколонну. Прошло много лет с тех пор, но я и сейчас, и до самой смерти буду помнить, какие великолепные украинские борщи готовил нам Вася. Он, зная, что я люблю поесть (а в армии на первом году службы есть хочется всегда), часто подливал мне добавки. Будь здоров, Вася, пусть на гражданке у тебя все сложится удачно. Что интересно, Вася получал такие же продукты со склада, что и гарнизонные повара. Но они в нашей столовке умудрялись готовить из тех же продуктов такое дерьмо, что надо было быть сильно голодным, чтобы съесть те блюда. Их «продукцию» солдаты Верхней Хуаппы именовали парашей. Это и название, и оценка… За Васиным экскаватором тянулись самосвалы и наша «летучка» – ЗИЛ 157. Сзади бульдозера вдруг вспыхнуло небольшое пламя – из трубки топливного бака подтекала соляра и на нее упали горящие искры. Юра, похоже, еще не замечал этого. Мы стали кричать ему, но он не слышал нас из за грохота четырехцилиндрового дизеля «Д 108». Наконец резино тканевая трубка прогорела совсем, горючее полилось струей – и пламя полыхнуло по всему бульдозеру. Юрка, не растерявшись, повернул бульдозер в сторону с дороги, к Кис реке, чтоб не перекрывать путь всей дурколонне, и выскочил из кабины. Он даже не обгорел, только вид был слегка одуревший. Проскочив мимо мехлопаты и Васиного экскаватора, он добежал до моего самосвала: – Откройте, мазуты, ангидрид вашу перекись! – Давай залезай, огненный тракторист. Как сам, не обгорел? – Не, ни хрена, в кабину огонь не сразу попал, только уж очень жарко было, до рычагов не дотронуться было. Я посмотрел на его черные от копоти ладони и представил, как он дергал ими горячие фрикционы. – Юра, – говорю, – тебя на том свете сразу в рай возьмут. – Само собой, – кивнул он. – А почему вдруг ты так решил? – Тебе этот горящий бульдозер зачтется как пребывание в аду, войдет в стаж, во второй раз туда не возьмут. Улыбается Юра, оскалив рот без верхних передних зубов. Зубы ему выбили прикладом на гауптвахте. А горящий бульдозер без водителя приближался к реке. Все с интересом наблюдали за ним – вот вот он должен был сорваться с обрывистого берега в реку, возможно, даже огонь зальет водой, если у берега глубоко. Но… этого не произошло: бульдозер заглох, выработав всю соляру, что была в насосе и фильтрах. Ведь топливо из бака не поступало – вся соляра из прогоревшей трубки потоком лилась на землю. Полыхающий огромным костром бульдозер стоял в большой луже горящей соляры, пламя столбом поднималось к небу. Даже в горящем лесу дым горящего бульдозера выделялся, он был черным и густым. От горящего леса же шел белый дым. Наконец дурколонна выбралась из огненного коридора горящих деревьев и мха на открытое место среди пересохших болот. Говорят, в Карелии несколько тысяч озер и рек, так что в принципе с водой проблем быть не должно. Но нам от этого было не легче – пить хотелось сейчас и здесь, а воды нигде рядом не было. Люди добрые, мы только что вывели из пекла нашу технику, сидя в раскаленных кабинах, пить охота – сил нет! Мы разбрелись из машин по высохшему болоту в поисках питья – ни хрена не было, все высушила проклятая жара. И вдруг кто то закричал: – Вода!!! Наверное, так же обрадовались матросы Колумба, когда услышали крик впередсмотрящего: «Земля!» Все сбежались на крик. В траве блестела маленькая лужица размером чуть больше суповой тарелки. Вода была мутная, ржавого болотного оттенка, со снующими в ней какими то личинками. А нам то что! Солдат не смутишь таким натюрмортом. Мы плюхнулись возле лужицы на животы и жадно ее осушили! А потом продавили это место сапогами и пили влагу из следов от сапог. Водитель Володя Кис из Украины сказал еще, вставая и отряхиваясь: – Не пей, братец Иванушка, болотной водицы – козленочком станешь. Наш механик Игорь Савельев, мой земляк из Керчи, шутливо ответил ему: – За козла ответишь! – и сплюнул попавшие в рот травинки. Все засмеялись, мы чувствовали себя победителями, хотя и не обошлось без потерь в виде бульдозера. Но это – пустяки. Ну что бульдозер – это ведь просто железо. Главное – люди целы, а железа на наш век хватит. Юра потом получил новый Т 130, моментально переименованный нами в ТУ 130. Самое поразительное, что ни у кого из нас потом не заболел живот от той мутной болотной воды. Мне еще мой двоюродный дед рассказывал – на фронте солдаты не болеют. А мы хоть не на войне, но тоже побывали под огнем. ЛЕСОПОВАЛ 1981 год. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 36 го леспромкомбината Министерства обороны, 909 й военно строительный отряд Наш бригадир, вальщик с погонялом «Резьба по дереву» (весь в наколках, две судимости – одна условно, вторая на «малолетке», стальные зубы), как обычно, оглянулся назад, перед тем как допилить ствол ели до конца. А вдруг дерево «сыграет», упадет не туда, куда я, помощник вальщика, толкаю его деревянной вилкой с железным двузубым наконечником, а спружинив на недопиле, пойдет в противоположную сторону и придавит кого нибудь зазевавшегося. Обычный случай на лесоповале; поэтому вальщик, сжав в мозолистых руках бензопилу «Дружба 4» или в нашем варианте – «Урал 2 электрон», заканчивая запил, за секунду до того, как спиленное дерево, хрустя ломающимися ветками, упадет на землю, обязательно оглядывается назад. Но даже если дерево не сыграло, упало туда, куда я толкаю его, упершись вилкой и выпучив глаза, все равно надо быть бдительным и быстро отскочить подальше назад. Комель сваленного дерева, спружинив на ветках, обычно высоко подпрыгивает и отскакивает в сторону. Вполне может съездить по зубам, сломать руку или ребра, а то и снести череп. Так что падение дерева – это самый ответственный момент, только успевай отскочить. Мне то с вилкой еще ничего, да и бросить ее можно, а вот вальщику с работающей бензопилой отпрыгнуть куда несподручнее. Да при этом надо не зацепить помвальщика, то есть меня, режущей цепью. Вальщик халтурил – пилил одним резом, без подпила, только запилом. Так, конечно, быстрее, но тяжелее физически, к тому же дерево падает более непредсказуемо. Да и зажать в запиле шину бензопилы может. Впрочем, зажать шину может всегда, и чтобы освободить ее, не только я, а вся бригада – тракторист, оба чокеровщика и сучкоруб – наваливается на вилку, пока вальщик выдергивает шину. Итак, наш вальщик «Резьба по дереву» привычно оглянулся назад, заканчивая запил, и вдруг заорал мне страшным голосом: – Бросай на хрен вилку, шину зажало!!! Все понятно, не надо объяснять – дерево, спружинив, качнется назад, недопил треснет, и дерево начнет падать в противоположную сторону, то есть на нас – знаем, проходили не раз. Мы одновременно бросаем: я – вилку, он – бензопилу – и прыгаем в стороны подальше, пригибаясь пониже. Никогда бы не поверил на гражданке, что в армии буду прыгать спиной вперед с места на четыре метра. А на лесоповале – обычное дело, жить захочешь – и не так прыгнешь. Столетняя ель, как бы призадумавшись, секунду постояла неподвижно. Потом ее ствол медленно стал клониться все быстрее. Звонко лопнули древесные волокна на недопиле, и дерево начало падать в ту сторону, где мы только что стояли. И вдруг у меня сердце замерло от ужаса: там, куда падала ель, пробирался, глядя себе под ноги и переступая обломанные ветки, наш ротный – Мент. К нам в стройбат его перевели из гвардейской мотострелковой дивизии, разжаловав из старлеев до лейтенанта. Поначалу он ходил с красными мотострелковыми погонами, за что его и прозвали Мент. В стройбате красный цвет погон ассоциировался прежде всего с военной комендатурой. При каждом стройбате был комендантский взвод, вроде военной полиции, для усмирения буйной стройбатовской вольницы. Это именно в комендатуре сложилась поговорка: «пьяный стройбат страшней десанта». А им виднее. Понятно, что красные, как у губарей, погоны не способствовали популярности ротного у солдат. Но потом открылись и некоторые гнусные черты его характера. Например, он любил подкрасться к делянке незаметно по подсаду (бездорожью) и подсмотреть, как работают военные строители. Или подойти тихо вечером к вагончику и подслушать, о чем они говорят. Когда мной конкретно занялись особисты, Мент трижды заставил каптерщика переписывать на меня характеристику. Дескать, я «приказы командиров исполняю с явной неохотой, в разговорах неодобрительно отзываюсь об армии и военной службе, настраиваю солдат против офицеров…». И вот ствол ели, по нашему – хлыст, падает прямо на ротного. – А а а! – завопил я от ужаса. Но хлыст зацепился макушкой за другое дерево, не долетев до земли. Лишь на излете хлестнул ветками ротного по голове, тот сразу упал назад. Мы сразу побежали к нему: живой ли, все ли в порядке? Подбегаем – живой, только глазами бессмысленно хлопает, в себя приходит, фуражка где то под ветками. А когда пришел, то заорал почему то на меня: – Ты куда хлыст толкаешь! Ослеп, что ли, или удержать не можешь, лебедь умирающий?! Да я тебя на губе сгною, да я тебя под трибунал!.. В ответ на него заорал вальщик: – А ты почему нарушаешь технику безопасности?! Каждое утро на разводе разоряешься за нее, а сам? Почему без каски! Почему к делянке по подсаду идешь, а не по волоку?! И для кого этот плакат висит? Бригадир кивнул на висящий в начале волока фанерный плакат с надписью: «Зона валки – 50 метров. Проезд и проход запрещен!» – и продолжал гнать на ротного: – Да я на тебя рапорт накачу, сегодня же сдам мастеру ЛЗУ за нарушение техники безопасности! В общем, обменялись любезностями. При упоминании о рапорте и нарушении ТБ ротный сразу притих, потому что виноват в самом деле был он. Если дать делу ход – его же и накажут. За производственный травматизм у нас строго было, могли и премию снять, а могли и звездочки с погон, а то и посадить, если были жертвы. Мент развернулся, подобрал свою фуражку и пошел по волоку, держа ее в руке, так и не надев на приплюснутую хлыстом голову. Глядя ему вслед, вальщик достал пачку дрянного «Памира», прикурил и промычал невнятно: – Везунчик, однако. Подфартило тебе сегодня. Я поглядел на бригадира и подумал: «Ох, неспроста ты, после того как оглянулся назад, вдруг закричал, чтоб я бросил вилку. Оглянувшись назад, ты увидел ротного, ну и решил сыграть в несчастный случай. А стрелки сошлись бы на мне, ведь все солдаты говорили: мол, Саня то «особое» дело так не оставит». Потом, когда в гарнизоне стало известно об этом случае, все стали поглядывать на меня уважительно: ну ты зверь, отчаянный мужик, однако что ж ты не смог его привалить половчее? И только мы с бригадиром знали, в чем дело, кто его в самом деле хотел привалить. Но молчали. А мне не было ничего. Только вскоре в другой отряд перевели, но это было решено командирами раньше, еще до этого случая. Особисты постарались. ВЫПРАВЛЕНИЕ МАЗОВСКОЙ РАМЫ В ПОЛЕВЫХ УСЛОВИЯХ Лето 1980 года, Северная Карелия, гарнизон. Верхняя Хуаппа 909 го военно строительного отряда Так вот, прислали к нам тогда по распределению нового гражданского начальника дурколонны – вольнолюбивого сына рутульского народа Мишу. Специалист Миша был еще тот. Он как то подошел ко мне в гараже и спросил: – Почему стоишь, в лес не едешь? – Сейчас, – говорю, – подъедет трактор трелевщик и заведет мою машину с буксира. – А почему стартером не заводишь? Ох, начальник, страшно далек ты от жизни, как декабристы – от народа. Аккумуляторов ни у одного самосвала отродясь не было, все с толкача только заводятся. – Нету, – говорю, – аккумуляторов. – Как нету, а это что? – И он указал на два валяющихся под забором аккумулятора. Нормальный человек и не спросил бы – хорошие аккумуляторы под забором никогда не валяются. – Это плохие, – говорю. – А ты поставь их, может, и сгодятся. – Ты что, совсем больной? – Ставь, я сказал! Я тут начальник. А то оборзел вконец, хрен за мясо не считаешь. Я пожал плечами. Ладно, раз ему так хочется покомандовать – поиграем в эту игру. Только тут уже не одного такого бурого начальника обломали, третий ты уже здесь за неполный год. И я сказал Вите стажеру, новобранцу из Ростова: – Витя, пошли, притащим эти две батареи из под забора, начальник приказал. – Это еще зачем? – Миша сказал подключать их к самосвалу и заводиться. – Он что, дурак, этот Миша? – Да, – говорю, – но он начальник. Так что пошли. И мы притащили эти батареи на самосвал. У одного аккумулятора сбоку в корпусе была огромная дыра. У второго корпус был треснут и выломаны перемычки. – Ну что? – говорю Мише с видом усердного солдафона, мысленно потешаясь над ним. – Какие будут приказания? – Ставь на МАЗ и подключай! Мише явно нравилось отдавать приказания. Мы, с трудом сохранив серьезные выражения лиц, стали надевать клеммы на батареи. Сажусь в кабину. – Включай! – мысленно взмахнул шашкой Миша. Витя стажер деликатно отвернулся и зажал рот руками. Я повернул ключ и… никакого эффекта. – Не заводится, – говорю Мише с притворным удивлением. Витя отошел на два шага и закашлялся. – Давай наоборот, плюс подсоедини на массу, а минус – в цепь стартера, – скомандовал Миша. Мое лицо исказила мучительная гримаса, Витька сжал лицо кулаками. – Ты чего? – подозрительно скосился на меня Миша. – Да так, – прохрипел я, подавляя приступ смеха, – на обед что то нехорошее съел, живот пучит. – Жрать надо меньше, а то скоро харя треснет! Хорошо еще, подумал я, провода от батареи никуда не подключены, в воздухе болтаются. А то бы пробило вентили генератора. И Витя, из последних сил сохраняя серьезность на лице, подключил плюс батареи на массу и минус – в цепь (на самом деле – никуда, но Миша об этом не знал). – Запускать? – спрашиваю Мишу. – Постой, – на его лице отразились мучительные сомнения, – если мы наоборот подключили батареи – у нас дизель в обратную сторону не заведется? Все, финиш! Не в силах сдержаться, я сполз с водительского сиденья на пол кабины и не просто засмеялся, а завыл дурным голосом. Витя стажер зашел за самосвал и там упал прямо на землю, содрогаясь от хохота. На непонятные, навзрыд, вскрики сбежался весь гараж, стали расспрашивать, в чем дело. Сквозь смех мы кое как разъяснили причину своего бурного веселья. И тут уже весь личный состав скосила беспощадная эпидемия хохота. Солдатам только дай повод посмеяться – развлечений в лесу немного. Разумеется, об этом случае узнал весь гарнизон, Мише это часто припоминали, а меня он возненавидел. Словно я виноват, что он глупость сморозил. И вот, когда мы жили и работали на вахте, Миша пришел к нам в вагончик и объявил: – С сегодняшнего дня работаем по новому. Днем на самосвалах работают водители, а ночью – их стажеры. У бульдозериста и экскаваторщика подмены есть. Ну и ладно, пожали мы плечами, начальству виднее. В ночь (а ночи там белые – солнце летом не заходит) вместо меня сел за руль Витя стажер. Но не успел я толком прикемарить в вагончике, как меня поднял Миша: – Вставай! Там твой стажер самосвал угробил! – Что случилось? Витя цел? – Ему то ничего, а вот самосвал с лежневки в болото съехал, кузов слетел с упоров и раму набок свернуло. А ты зачем руль стажеру передал? – Так ты же сам приказал утром – в две смены работаем! – Я такого приказа не отдавал! Ты самовольно передал руль необученному стажеру, а сам лег спать. Короче, я еду к механику комбината с докладной, приедет комиссия, будем разбираться. Под трибунал пойдешь за передачу руля стажеру, не допущенному к самостоятельному управлению. А что, вполне может статься. Начальнику поверят, а солдат и спрашивать не будут. Любит начальство в нашем ЛПК сваливать свои промахи на солдат. – Ну и подонок ты, – безнадежно вздохнув, говорю Мише. Впрочем, он и так это нал – ему об этом говорили ежедневно. И я пошел в карьер. В сторонке от остальных машин стоял мой скособоченный самосвал, рядом с потерянным видом топтался Витя и виновато глядел на меня. Но я, даже не взглянув на него, сразу бросился к машине. Один лонжерон рамы сзади был выше другого сантиметров на 15. Это – все, самосвал умер. Гидроцилиндром кузов не поднять – его неминуемо свернет набок. Тяжело вздохнув, я сел рядом с МАЗом. «Писец тебе, дружок, – подумал про себя. – Как говорится, техника в руках букваря – кусок железа». Вообще то, Витя – отличный шофер, просто такое с каждым может случиться. Да и загоняли нас совсем: по семнадцать часов в день работали последние две недели. Сначала в ночь, а после завтрака еще полдня, до обеда. И не пожалуешься никуда – «Солдат, ты не работаешь, ты служишь Родине! А если Родина скажет надо – будешь служить ей круглосуточно. Ты давал присягу служить невзирая на тяготы и лишения». – Саня, извини, – канючил Витя, – я так тебя подвел… – Отвали, – сказал я ему беззлобно, – уже ничего не исправишь. Тут ко мне и подошел Леха Афанасьев. – Саня, – сказал он мне, – Миша сказал, что привезет комиссию с комбината, акт на тебя составят в трибунал. – Да, – говорю, – он мне тоже сказал. – Ты только не горюй, а я тебе помогу. Да и не будет тебе дисбата – не тот случай: жертв нет. – Чем ты тут поможешь, – и я махнул рукой на скособоченный, изуродованный самосвал, – пристрелить его, что ли? – МАЗу, конечно, кирдык, но от комиссии тебя отмажу. У нас на зоне был такой случай – отмазались. – Как? – Значит, так: у тебя кузов на правый бок скрючило? Подъезжай к моей мехлопате, я нагружу тебе только левый борт. Потом заедь правой стороной на косогор и приподними кузов, чтобы его сбросило на левую сторону. Так раму и выровняет. Правда, ее потом можно будет только выкидывать, но комиссии глаза замажем. Короче, когда приехала комиссия из трех офицеров нашего комбината (главный механик, мастер ЛЗУ и начальник автоколонны), кузов МАЗа стоял ровно, поперечина рамы была вполне горизонтальна. Командиры страшно ругались на Мишу, обозвали его мудаком и похуже, потом уехали, пообещав ему большой сюрприз в ближайшую получку. И про Мишу опять пошла дурная слава пустозвона и балды. МАЗ потом списали, потому что заклепки на его раме разошлись, рама гнулась и перекручивалась, как резиновая, лонжероны стали причудливой S образной формы, кузов поминутно слетал с упоров набок. Но когда Миша пытался доложить об этом нашим командирам, обвиняя меня, его просто посылали подальше. А НЕЧИСТЫМ ТРУБОЧИСТАМ… 1981 год, Северная Карелия, гарнизон Новый Софпорог, 909 й военно строительный отряд Я уже откосил от каторги водителя самосвала и слинял на относительно спокойную работу помощника вальщика в лесозаготовительной бригаде. Не падайте со стула, читатели, пусть вас не поражает это заявление – работа на лесоповале легче, чем водителем самосвала. Кто служил там, где я, тот поймет. На втором году службы самосвалисты старались попасть на «людовозки» – машины для перевозки людей – или на хозяйственные машины. Но поскольку вакансий на этих местах на всех не хватало, то те, кому не повезло, уходили на лесоповал или на другие, столь же «завидные» места. На самосвалах работали только первогодки. Так вот, я уже месяц работал на лесоповале и забыл, что такое чинить МАЗ ночь напролет, а потом утром ехать в карьер, что такое замерзать в лесу три дня в занесенном пургой самосвале. Почти по Высоцкому, только не так все хорошо кончилось: ушедший пешком напарник замерз на дороге и его тело обглодали волки. Когда нибудь расскажу об этом. В общем, я, наслаждался простым физическим трудом, без всяческих заморочек. Ночью тебя лес валить не заставят. Да и разогревать, заводить, ремонтировать ничего не надо. Вся моя техника – простая деревянная палка с железным двузубым наконечником – вилка помвальщика. Конечно, болели руки и спина, зато голова не болела. Да и все время с людьми, с бригадой, случись что – не придется одному в лесу замерзать. И вот через месяц этой спокойной жизни меня вызвал приехавший к нам в лес главный механик комбината, майор, и приказал ехать в Софпорог вместе со своим брошенным МАЗом, на которого так и не нашли водителя. МАЗ будут тащить на жесткой сцепке, а в Софпороге я должен буду заменить на нем коробку передач и вообще привести самосвал в рабочее состояние. Кому потом передать МАЗ, механик не сказал, но как я понял – никому, опять меня на него посадят. Ну уж дудки, думаю. Итак, попал я в отряд, в Софпорог. Познакомился сошелся с ребятами, служившими в автоколонне, нашлись и земляки крымчане, знакомые еще по карантину. В числе гаражников был моторист Женя «с Захiдной Украйни, з Львiвщини». А если точнее – это был Моториск. Именно так, с большой буквы. Это был, что называется, Моторист от Бога. Не знаю, есть ли Бог, но то, что есть Мотористы божьей милостью, сам убедился, и именно такой был в Софпороге. На моторы, которые он перебирал, никогда не было нареканий. Любые моторы, хоть мазовские, хоть зиловские или газовские. Словом, настоящий Мастер. Кроме того, он был очень аккуратен и чистоплотен. И моторы, им отремонтированные, были такие чистые, что хотелось помыть руки, перед тем как прикасаться к ним. Разбирая «дизеля» и промывая их солярой, Моторист умудрялся оставаться относительно чистым. А когда надо было идти вечером с работы в казарму, он тщательно мыл руки машинным маслом, потом водой с содой, доставал из своего сейфа чистое пэша и становился в строй рядом с грязной гаражной братией. Аккуратный, подтянутый, с белоснежным подворотничком, чисто выбритый и спрыснутый одеколоном. Солдаты из гаража поглядывали на него с уважением и трепетом, как на святого, ведь все знали, что работает он как зверь. Старшина всегда ставил его нам в пример как образец подтянутости и аккуратности. И вот как то раз гаражники строем возвращались в гарнизон. А навстречу – командир отряда, полковник. Полковник не чурался пообщаться с личным составом, дать им краткое командирское напутствие. Этакий был «отец солдатам». После обязательных в этом гарнизоне «Смирно! Равнение на…» (блин, ну как в армии, чес слово, у нас в лесу ничего такого не было!) полковник довольно крякнул и начал командирскую речь: – Здорово, воины! Вижу – с работы идете, устали. Ну что ж, теперь можно и отдохнуть – заслужили. Молодцы, честно трудились на благо Родины, спасибо вам от всего сердца… И тут его взгляд упал на чистого, благоухающего хорошим одеколоном Моториста. Лицо полковника налилось кровью, как у бычка однолетка: – Бездельник! Да ты сегодня и не прикасался к работе, даже руки белые. Дармоед! Да я бы таких на месте расстреливал! Пять суток ареста! Моторист пробовал возразить: – Товарищ полковник, да я сегодня целый день… – Десять суток ареста!!! После этого Женя ходил самым грязным и зачуханным, старшина постоянно склонял его за это. Мыться он стал только раз в неделю, во время субботней бани. И хэбэ у него было самое грязное. И отремонтированные им моторы были уже не такие чистые. Но работали по прежнему безотказно. ПОРОЖНИЙ РЕЙС 1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд. – Воин! – Ну? – Хрен гну! Ты сейчас в карьер? – Не, блин, на дискотеку! Конечно, в карьер, мне еще один рейс остался, последний. – Разворачивайся, поедешь порожняком на прошлогодний зимник. Там закончилась отгрузка леса и надо забрать оператора. Да пошустрее, метель начинается, потом его вообще не вывезти будет. – А фиг ли он с последним лесовозом не уехал? – Вот у него и спросишь, почему последний, 16 й лесовоз без него уехал. Дуй на зимник, забери оператора и прямо на Хапу, ужин вам оставят. С этого вечернего разговора в лесу между ротным и водилой Юрасем все и началось. Впрочем, вечер это был или день – не поймешь: полярная ночь в разгаре, темно почти круглые сутки, только в полдень небо чуть сереет. Юрась осторожно развернул свой МАЗ на узкой заснеженной лежневке и пометелил в обратном направлении. МАЗ самосвал – неплохая машина, мощная, надежная. Но порожняком на заснеженной дороге совершенно неуправляемая. Основной вес приходится на переднюю ось, там и кабина с водителем, и дизель. А ненагруженные задние колеса беспомощно вращаются вхолостую на укатанном снегу. С груженым самосвалом управляться немного полегче, а вот вождение с пустым кузовом по снегу и гололеду превращается в фигурное катание с непрерывными выводами из начинающихся заносов. Так что рейс порожняком был сейчас совсем не в кайф. И какого хрена оператор с лесовозом не уехал? А пурга, похоже, начинается нешуточная, успеть бы вернуться раньше, чем дорогу переметет. О том, что будет, если не успеешь, думать не хотелось. До поворота на вахту пришлось ехать по той же дороге, что и груженые самосвалы. Юрась довольно быстро нагнал один из них. Хоть бы это был не Халавка, подумал он. Увы, это был именно Халавка, «умирающий» водитель, как его называли в дурколонне. Мало того что Халавка вообще очень медленно ездил («умирал за рулем»), так у него еще был старый МАЗ 503 с пониженным рядом скоростей. Если Халавка ехал на третьей передаче, Юрасю, чтоб не наехать сзади, пришлось включать вторую. Когда «умирающий» включал вторую передачу, приходилось переходить на первую, чтобы выдерживать одинаковую скорость. А когда Халавка сам перешел на первую, Юрась поставил рычаг скоростей «в нейтраль» и остановился. – Писец, у меня такой передачи нету! Наконец МАЗ с «умирающим» свернул налево, к вахте. Юрась прибавил газу и рванул прямо, мимо кладбища брошенных тракторов сороковок, к зимнику. Через полчаса он добрался до зимника. У штабелей вытрелеванных стволов, хлыстов, стоял «челюстной» погрузчик ПЛ 1 с опущенными на снег захватами, рядом у костерка сидел ростовчанин Леха по прозвищу Лось, оператор погрузчика, и внимательно смотрел на дорогу. Увидев МАЗ и узнав Юрася, Лось выплюнул чинарик и стал приплясывать: – Ур ра а! Живем! – и сразу полез в кабину. Юрась, почти не останавливаясь, развернул машину и погнал обратно; метель все усиливалась. – Ты чего не уехал с последним лесовозом? – спросил он оператора. – Так гражданский с лесовоза сказал, что после него скоро еще один приедет, он меня и заберет. – Наколол тебя гражданский. Ротный увидел, что он уехал один, и меня за тобой послал. – Вот сука! – изумился Леха. – Ну, приедет этот поганец ко мне еще на погрузку. И ребятам передам, что он такой козел, отыграются на нем. Вообще то Леха был прав: бросать в лесу людей было у нас не принято. Если о ком то пройдет слух, что бросил человека одного, – он будет об этом долго и горько жалеть. А может, и недолго – в лесу всякое случается. Военные блюли лесной кодекс свято, а вот среди вольнонаемных, приехавших на Север за длинным рублем, иногда – редко – гниды попадались. Тем временем пурга разыгралась вовсю. Дороги почти не было видно, свет фар упирался в крутящиеся снежные вихри. Юрась включил дальний свет, но стало еще хуже – перед глазами сплошная слепящая белизна, – и он перешел обратно на ближний. – Как ты дорогу видишь в этом бардаке? Ни черта ж не видно, – крикнул, перекрывая рев дизеля, Лось. Практически все МАЗы в лесу ездили без глушителей. – На ощупь, – отрезал Юрась – отвлекаться ему было некогда. Колеса через рулевые тяги передавали толчки от неровностей дороги на руль, гидроусилитель немного смягчал их. Это создавало на руле так называемое чувство дороги. Как только толчки с одной из сторон пропадали, Юрась немного поворачивал баранку в другую сторону, на середину дороги. Но вот баранка вдруг стала мягкой и податливой, словно передние колеса въехали во что то вязкое. И почти сразу же МАЗ забуксовал и остановился. Вылезли, осмотрелись. Так и есть – дорогу перемело. – От зараза, не успели, а! Юрась, давай назад и снова вперед, в раскачку. Может, выберемся? – Может, да что толку? Ты пройди вперед, посмотри, что делается. Прошлись по дороге – впереди уже намело полуметровые сугробы, а пурга только усиливалась. Вернулись в теплую кабину отогреться. – Кранты, забурились, – резюмировал Юрась. – Будем чахнуть тут, как умирающие лебеди, пока за нами бульдозер не пришлют. – А когда его пришлют? – спросил Леха. Он служил только первый год, призвался в мае. Это была его первая зима на Севере. – Может – завтра, может – послезавтра. В любом разе только после того, как пурга утихнет. А соляры в баке только на ночь хватит. – И это сидеть столько не жравши? А как соляра в МАЗе кончится, то замерзать будем? Да пошли пешком, тут километров двадцать осталось, часов за пять шесть дойдем. – Сиди, придурок. До Хапы ты не дойдешь: или заблудишься, или замерзнешь, – сказал Юрась, выключив фары. – А в МАЗе не замерзнешь, что ль, какая разница? – А такая, тебя в машине найдут – и будет хотя бы что в оцинкованной посылке домой послать. А так и похоронить будет нечего. – Не, на фиг, сиди тут, замерзай, пусть тебя посылают домой в цинке, а я в казарму хочу. – Ты че, сынок, обурел в корягу? – В голосе Юрася вдруг послышались нотки дедовщинки. – Сказано тебе, салага, сиди и не рыпайся. Обычно Юрась не позволял себе такого, но тут он решил использовать дедовский лексикон как последний козырь. – Ах, вот ты как заговорил! – взвизгнул Лось. – Вот уж не ожидал от кого, всегда считал тебя нормальным мужиком. Как же, дедушка Юрасик голос подал. Чего изволите, дедушка Советской армии? Вам портянки постирать или сосчитать, сколько дней до приказа осталось? – Я изволю, чтобы ты сидел и никуда не ходил, пока за нами не приедут. Доставай свой «Памир» десятилетней выдержки с военных складов округа и кури, трави анекдоты, мечтай о жизни на гражданке. – Да не могу я сидеть и ждать, пойми ты! – заорал Лось. – Надо что то делать! Он открыл дверь, и пурга моментально ворвалась в кабину и выстудила ее. – Стой, сказал! – Юрась схватил Лося за телогрейку. Не разворачиваясь, Лось влепил водиле локтем меж глаз. Охнув, Юрась откинулся, а Леха выскочил из кабины и пошел по заметенной дороге, пробитой бульдозером меж высоких сугробов. Юрась выскочил за ним. – Стоять, рядовой Шахов! Вернись, я приказываю! – Сперва отсоси, не нагибаясь! – донеслось ему из темноты сквозь завывание пурги. Ночь Юрась дремал в кабине. Хорошо еще, МАЗ стоял мордой к ветру, и выхлоп назад уносило. А то можно было и угореть в кабине – прецеденты бывали. Когда небо немного начало сереть, то есть к полудню, дизель начал чихать. Подняв кабину, Юрась слил воду, чтобы не разморозить двигатель. Пурга по прежнему не утихала. Юрась сидел в кабине, боясь замерзнуть и уснуть. Через какое то неопределенное время ветер стих. С трудом разогнув окоченевшее тело, Юрась вылез из кабины, чтобы развести костер в железном кузове самосвала. Соляра из бака до конца никогда не вырабатывается, на дне всегда остается литров пять, на растопку хватит. Водила наковырял под снегом обломанные сучья – на брошенных лесных делянках этого добра навалом, – покидал в кузов и поджег их намоченной в соляре тряпкой. Так он просидел у огня еще несколько часов. Сев по турецки, Юрась думал, глядя на тлеющие угольки: «Что бы еще поджечь? Может, запаску? Или сразу весь МАЗ? А еще лучше – поджечь Хапу, а нас по домам отпустить. На худой конец – перевести служить поближе к дому, на Украину». Перед глазами возникли беленые украинские хаты с вишневыми и сливовыми деревьями под окнами. Гуси, купающиеся в ставке. Коровы, которых пастух с утра выгонял на пастбище, обед в тракторной бригаде, густой борщ, ломтик сала на белом хлебе, огурцы и помидоры, нарезанные на газетке, перцовка из сельмага. На Юрася накатило сладкое оцепенение, он не чувствовал холода, голода, перестали ныть болячки на руках. Именно в таком состоянии начинается замерзание. Но именно в этот момент к машине пробился бульдозер Т 100М с бульдозеристом Толей Муской за рычагами. Развернув бульдозер на месте перед МАЗом, он заглянул в кабину и присвистнул: – Оба на! И этого тоже нет! С ума посходили, что ли? – Но потом заглянул в кузов: – Ах вот ты где! Ты что, уже замерзать собрался? Ну, на это теперь не надейся. – А а… Это ты, молдаван, – пробормотал Юрась. – Сам ты пула! Сто раз тебе говорил: не молдаван я, гагауз. Давай просыпайся, помоги зацепить твой МАЗ на жесткий буксир, на Хапу поедем. – А разве она не сгорела? – Чего?! – обалдел Толя. – Ничего, – встряхнулся Юрась, – это я так… Где Лось? – Не дошел. Увидишь, – помрачнел бульдозерист. Возле моста через речку Ухтинку они остановились. Толя выскочил из бульдозера и махнул Юрасю – иди сюда! – Чего? – Вот, смотри, – кивнул в подсад Толик. На снегу лежал солдатский сапог с торчащей из него обглоданной костью. Леха валенок не признавал, ходил всегда в кирзачах. – Крови нет, волки его уже замерзшего глодали. – Значит, не заблудился Лось, просто не дошел, – добавил Юрась. – Что делать то с ногой будем, может, в кузов забросим и на Хапу отвезем, командирам покажем? – Давай. Через два месяца Юрась ремонтировал МАЗ в боксе, менял радиатор. Пол в боксе был покатый, под уклоном в сторону ворот. Просто выстроили стены на небольшом уклоне, нивелировать грунт никому не хотелось. Даже обоснование этому нашли – чтобы в случае пожара машины можно было легко из бокса выкатить. Рядом с МАЗом чинилась шишига водовозка. Когда Юрась пошел из бокса на улицу, сзади вдруг раздался вопль Васи Кубина: – Шухер! Юрась оглянулся. ГАЗ 66, перекатив через подложенный камешек, покатился к воротам, перед которыми он стоял. Уроды, даже на скорость не поставили, а ручник, понятно, не работает. Юрась тупо уставился в радиатор приближающейся шишиги. – Тикай! Юрась, тикай! Но Юрась смотрел на катящуюся к нему машину с тупым оцепенением и вовсе не хотел «тикать». С ходу шишига врезалась ему в грудь, переехала его, распахнула ворота и выкатилась на улицу. Смерть человека не наступает сразу с остановкой сердца, сознание какое то время еще живет в его мозгу. В нем, лишенном кровоснабжения, возникают самые причудливые картины. Угасающим сознанием Юрась увидел все со стороны: себя, лежащего у ворот бокса, прибежавших солдат. Затем перед ним возникла картина: он увидел, как солдаты его роты грузят в ЗИЛ 157 тяжелый оцинкованный ящик, на котором написано: «Харченко Юрий Богданович. Украинская ССР, Черниговская обл., Мало Девицкий р н, С. Обичево». Потом он увидел длинный тоннель, в конце которого светилось ослепительно красивое зеленое сияние. Он летел по этому тоннелю долго, пока не увидел обычный сад с яблонями. Под яблоней за столом сидел Леха в телогрейке и хэбэ, приветливо улыбаясь Юрасю и неловко пряча под себя обглоданный обрубок ноги. Белые лепестки падали на неструганые доски столешницы. – Лось, это я – Юрась! Я пришел просить у тебя прощения за то, что не удержал тебя тогда. Прости меня, Леха, прости, братан. Ничего не сказал ему Леха, только смотрел добрыми, понимающими глазами. И перед тем как померкло сознание навсегда, Юрась с облегчением понял – прощен. СМЕКАЛКА Лето 1980 года. Северная Карелия, вахтовый поселок 909 го военно строительного отряда Вместо эпиграфа – анекдот. Заметка в армейской многотиражке: «На учениях в окоп к рядовому Дедушкину влетела граната РГД 5 на боевом взводе. – Писец! – тут же смекнул рядовой Дедушкин. И солдатская смекалка, как всегда, его не подвела…» В тот раз мы возили на самосвалах песок прямо через вахту, меж рядами жилых вагончиков. Песком мы отсыпали лесовозные дороги. За последним вагончиком стоял трелевочник ТДТ 55, на ремонте. Тракторист Вася Смоленский снял поддон картера и чего то там ковырял снизу – возможно, коленвал откручивал. Проезжая мимо вахты, я с сочувствием смотрел на Васю, лежащего под трактором на деревянном щите, его руки были подняты кверху – похоже, он крышки коренных или шатунных подшипников снимал. Нелегко, поди, руки все время на весу держать, да еще крутить гайки при этом. Смоленский, кстати, это только его фамилия, а вообще он из Новгорода. Отличный мужик и хороший тракторист. На трелевщике он еще на гражданке работал, у себя в леспромхозе, в Демянском районе. В нашем лесном гарнизоне Вася был известен тем, что недавно он начальника комбината, полкана, послал. От губы Васю спасли лишь чрезвычайные обстоятельства, при которых это случилось. В мае нужно было тащить волоком вагончик с зимника на новую вахту. Как раз на ту самую, где мы тогда стояли. По пути попалось большое озеро. Несмотря на май месяц и теплую погоду, лед еще не сошел с озера. Озеро было длинное, вытянуто как раз поперек дороги. Вокруг тащить вагончик – километров пять будет, а напрямую, через озеро, – всего полкилометра. Полковник, командовавший перебазировкой вагончиков, посмотрел на озеро, потом на Васю, чей ТДТ был во главе колонны техники, и скомандовал: – Вперед! – Куда? – обалдел Вася. – Через озеро. – Но там же лед непрочный – провалится трактор. – Не провалится, – уверенно, как и положено настоящему командиру, гаркнул полковник. И с интонациями Жеглова добавил: – Я сказал! – Не так давно прошел показ сериала «Место встречи изменить нельзя». – Не поеду, – отрезал Вася, – я еще не свихнулся. Полкан посуровел, подобрался. – Рядовой Смоленский, смирно! Слушать боевую задачу: тащить вагончик прямо через озеро. Об исполнении доложить. – Есть, – угрюмо ответил Вася и пошел к трактору с видом смертника. Да он и был им тогда. Взревев и выплюнув из выхлопной трубы черную гарь, ТДТ медленно подъехал к кромке льда. Приостановился, потом пошел дальше еще медленней, таща за собой вагончик на стальных полозьях. У берега лед толще, поэтому трактор спокойно пошел по льду, вот уже и вагончик на лед въехал, добавив свой вес. При этом Вася оставил дверь кабины открытой. – Ну вот, – довольно крякнул полковник, – нормально идет. Я же говорил, что лед выдержит, – не первый год на Севере. Эх вы, сынки! Именно в этот момент лед треснул, и трактор провалился. Все подсознательно ждали и боялись этого, но все равно это произошло неожиданно. Вагончик, правда, под лед не ушел. Через пару секунд из трактора, ушедшего под воду почти по крышу кабины, выскочил Вася, быстро выкарабкался на лед и побежал к полковнику, заорав на него: – Я же говорил, что провалится, а ты меня не слушал, старый козел! Не надо было ехать! А ты мне что? Приказываю, приказываю… На х… таких приказчиков! При этом Вася весь дрожал, то ли от холода, то ли от пережитого ужаса, с обалдевшим выражением лица, с него ручьями текла вода, а от него самого валил пар. – Если знал, что провалится, зачем тогда поехал? Тебя никто не посылал, – цинично усмехнулся полковник с довольным видом. Ему было от чего быть довольным. Раз никто не пострадал – то и ему ничего не будет. В противном случае полетели бы и погоны, и головы. А трактор утонул – ну и что, железа на наш век хватит. Да и вытащили его скоро, в капиталку отправили. И вот я, проезжая мимо вахты, каждый раз смотрел на этого самого Васю, копающегося в моторе. Когда делал первый рейс после обеда, то увидел, что он так и лежит под трактором. Остановился рядом, решил напомнить Васе про обед. А то так и останется солдат голодным из за работы. Окликнул его пару раз, но ответа не услышал. Тогда подошел поближе и опустился на корточки, заглянув под дизель трелевочника. Картина маслом! Вася попросту спал на деревянном щите. При этом он связал старое полотенце кольцом и, скрутив его восьмеркой, перекинул через коленвал, а руки всунул в образовавшиеся петли. Всякий проходящий и проезжающий мимо видел, что тракторист лежит под двигателем, а руки его в моторе. Имитация тяжкого, в поте лица, ремонта – полная. Задолбали парня работой. ЕЩЕ ПРО СМЕКАЛКУ Зима 1979 года. Северная Карелия, лесозаготовительный участок 909 го военно строительного отряда А зимой наш экскаваторщик Вася Шустер работал поваром. Его колесный экскаватор с маломощным дизелем «Д 65» не мог прогрызать мерзлый песок, зимой в карьере работал только мощный экскаватор на гусеничном ходу Жени Кравца. Об украинских борщах Васи ходили легенды, и даже наш комбат, полковник, приезжая в лес, специально старался отобедать у Васи Шустера. У других поваров он даже пробу не снимал, уезжал на «уазике» обедать в гарнизон. Так вот, как то раз в вагончик камбуз зашел ротный, капитан. – Шустер, ты там мечи половником в миски пореже, еще четыре бригады не обедали. Хватит у тебя на всех? Вася посмотрел в котлы с первым и вторым, озадаченно почесал в затылке и скомандовал помощнику: – Стажер, два ведра воды из проруби! Быстро! По ведру в котел с первым и вторым. – А потом повернулся к ротному и сказал: – Хватит на всех, товарищ капитан, отвечаю. СМЕКАЛКА 3 (ГРИНПИС ОТДЫХАЕТ) Весна 1981 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд Часть 1 я В военкоматах призывникам при отправке всегда говорят: «Мы направляем вас в хорошие части, служба у вас будет легкой». Но давно известна расхожая истина: не так важно, в какой части ты служишь, главное – на каком месте. Место, местечко должно быть теплым. То есть с возможностью забить на службу и разные там наряды караулы, выполняя легкие, необременительные обязанности. А если при этом еще и в казарме не надо ночевать – вообще кайф. Эти местечки – баня, столовая, клуб, медсанчасть, кочегарки и пр. Штаб… ну, это где как. Место, конечно, хорошее, но и начальство рядом. А потому штабные солдатики, несмотря на всю борзость и опухлость, на губе чаще других бывают. Но самое далекое от военной службы место в прямом и переносном смысле – это подсобное хозяйство. Солдаты подхозов вообще имеют самое смутное представление о службе. Не очень помнят в лицо своих ротных командиров, не говоря уж про сослуживцев солдат. Все, ну или почти все солдаты стремятся попасть на такие теплые места. Но не всем это удается. Чемпионами по прорыву на теплые местечки у нас на Хапе, как и везде в Вооруженных силах, были лица южных национальностей. Поначалу. В результате: котельная в клубе взорвалась, трубы отопления в казарме разморозились, койки в санчасти постоянно были заняты «больными» земляками, кинопроекторы сломались и т. д. В общем, полный развал и бардак в хозяйственной деятельности. И только грузины в пекарне выпекали изумительный по вкусу душистый хлеб. В конце концов из хозвзвода (хозсброда) кавказцы были командирами изгнаны, а на освободившиеся места были распределены рачительные и трудолюбивые молдаване и хох… э э э… лица юго восточно славянской национальности. Но все хорошее когда то кончается. Дембельнулись «с подсобного хозяйства» его смотрящие к себе в благословенную плодородную Украину (храни ее судьба!). И на их место пришли два шустрых, наглых, горластых военных строителя с Новгородчины. К своему небогатому жизненному опыту они до армии уже успели прибавить по одной судимости. Часть 2 я Начпродом в отряде был прапорщик Паршин, прозванный солдатами Поршнем. Сам начпрод вместе с отрядом дислоцировались в 50 километрах от Хапы, в поселке Новый Софпорог. Но Поршень частенько наведывался на Хапу – проверить состояние столовой, продсклада и подхоза. Как раз в то время в СА ввели новое воинское звание «старший прапорщик». И Поршень первым в нашем отряде получил третью звездочку на погоны без полосок. Вместе со звездочкой он получил также новую кличку – Страшный Прапорщик. Тогда ему очень хотелось, чтобы солдаты Хапы обратили внимание на его новое звание. – Эй, воины! Почему честь старшему по званию не отдаете? – строго сказал он солдатам, сидящим на скамейке перед казармой и разливающим одеколон в эмалированные кружки. У нас на Хапе честь не отдавали даже полковникам, но мы поняли, что Поршень просто хотел, чтобы заметили его повышение. И из уважения к пожилому человеку (сорок ему всего то было, но для нас тогда – старик) мы небрежно козырнули ему: не вставая, кто левой рукой, кто правой, не выпуская кружек из рук. А Коля Рыженков махнул рукой у пилотки, даже не прервав процесс проглатывания одеколона. Проследовав мимо нас, Поршень зашел на продсклад. Поздоровавшись с ним, мимо прошла жена одного из хапских офицеров с мешком картошки. Поршень тут же налетел на солдата: – Ты почему картошку офицерским женам раздаешь? Их мужья неслабые пайковые надбавки получают, да еще северные, да за выполнение плана. Почему, почему… Если солдат не даст ей картошки, завтра же ее муж, он же ротный командир, поставит на склад другого солдата. – Понимаете, – начал оправдываться боец. – Они приходят и просят и просят… – А ты так делай: она у тебя начнет просить, а ты у нее попроси. Она тебе даст, тогда и ты ей – картошки, гы гы гы… И довольный своим чувством юмора, Поршень пошел дальше, на подсобное. Для определения состояния подхозных свинюшек у него был свой, опробованный годами службы метод. Если хрюшки в клетках орут – значит, голодные. Или неубрано у них. Когда они сыты и довольны – визжать не будут, а будут лежать на боку на чистой соломке, похрюкивая. И если свиньи орут – горе военным свинарям! Завтра они уже будут осваивать полезную в народном хозяйстве специальность сучкоруба, вальщика леса или чокеровщика. Когда Поршень вошел в свинарник, то там мгновенно стало тихо. Прапорщик прошелся по клеткам – хрюшки не лежали, сыто прикрыв глаза, а стояли, прижавшись к стенке. Но молчали. И старший прапорщик вышел на улицу, довольный результатами инспекции. Часть 3 я, заключительная Солдаты из подсобного давно знали, что Поршень определяет удовлетворительность их работы по визгу поросят. Точнее – его отсутствию. И все процедуры по уходу за животными начинались одинаково: солдаты раскатывали пожарный шланг, включали насос и окатывали свиней ледяной водой. И вот тут то начинался истошный, леденящий душу визг. Менее чувствительные натуры могли бы разрыв сердца получить от жутких воплей. Впрочем, на здоровье свиней это вредно не сказывалось, те только чище становились. И закаленнее. Но я бы свою домашнюю хрюшку пожалел таким образом закалять. И со временем, как только открывалась дверь в свинарник, хрюшки испуганно замолкали, с ужасом ожидая водяной экзекуции: «Только бы не нас, только бы не заглянул в нашу клетку, мимо прошел!» ВЕЧЕРНЯЯ ПОВЕРКА Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд – Скутин! От неожиданности я вздрогнул и громко крикнул: – Я! И чего это вдруг? Ведь до моей фамилии в книге вечерней поверки еще полсписка. Сейчас прицепится, козел. – Скутин, – негромко повторил старшина Вознюк. И, поскрипывая хромовыми сапогами, не спеша подошел ко мне по проходу меж двухъярусных коек, в котором выстроилась рота. Остановился напротив и оценивающе взглянул на меня. Так и есть – на сегодня он меня выбрал своей жертвой. Гондон наш старшина был. Его земляки, солдаты из Украины, обещали чокеровать его на гражданке, если он приедет туда в отпуск. Солдатская служба вообще тяжела, где бы она ни была. Служба в глухом таежном гарнизоне на лесоповале – тем более. Но старшина проявил массу изобретательности и фантазии, чтобы сделать ее совсем невыносимой. К нам его перевели из строевой части, из «учебки». И все прелести армейского долбодятелства мы узнали на своей шкуре. Отбой подъем за сорок пять секунд по десять раз подряд, причем ежедневно. Хождение в столовую в одних хэбэшках в сорокаградусный мороз, да еще с песней. А если плохо спели – то вместо столовой еще пару раз по стадиону и с песней. Обед за десять минут, ужин завтрак – за пять, когда торопливо, обжигаясь и давясь, пытаешься проглотить свой скудный паек. Но, не успев все намять, слышишь отрывистую команду: «Рота – встать! Закончить прием пищи!» Выравнивание табуреток, одеял и подушек по ниточке, выравнивание и укладывание снега возле казармы кубиками высотой ровно один метр (проверялось деревянным метром). Нормальная армейская муштра, в общем, да только сверх всякой меры, да еще никому не нужная в стройбате! От нас, военных строителей, требуется только одно – план, а остальное до лампочки. И все стройбаты так жили. Когда к нам на Новый год приехал комбат и солдаты пожаловались ему на это, то старшина имел долгий неприятный разговор с комбатом, начальником комбината и начальником штаба. Вознюку популярно объяснили, что его служба оценивается командирами не по заправке коек и строевой выправке солдат, а в кубометрах заготовленной древесины. И что за невыполнение плана его будут сношать по самые не балуй. И выровненные по ниточке подушки его не спасут. Солдаты страшно, нечеловечески устают на лесоповале, и нечего им отбои подъемы на время устраивать – никому это не нужно. В случае войны стройбат все равно ни на что не годен – не вояки это. И начальник комбината пообещал по блату пристроить старшину на вакантное место на Новой Земле, там ведь тоже стройбат есть. Короче, подрезали крылышки этому говнюку Вознюку. Но у него осталась любимая развлекуха – вечерняя поверка. Если кто то, замешкавшись, отвечал нечетко или нарушал прямизну строя, старшина ровным глухим голосом произносил: – Из за этого долбодятла повторяем вечернюю проверку. Этим самым он демонстрировал свою власть над солдатами: «От меня зависит, ляжете вы спать или еще стоять будете». А в конце поверки он обычно прикапывался к какому нибудь солдату, избрав его объектом для насмешек, и в конце лепил ему наряд вне очереди. Старшина считал, что у него незаурядное чувство юмора. И солдаты, которые только что ненавидели старшину, тоже смеялись вместе с ним над очередной жертвой. Не понимая, что в следующий раз может наступить их очередь. И в тот раз старшина прикопался ко мне. – Вот что, Скутин… Скажи мне: почему у тебя такая умная физиономия? Что угодно я ожидал услышать, только не это. – Да чего там, – говорю, – нормальная физиономия. – Ну да, нормальная! Рассказывай мне… Все солдаты как солдаты – стоят, ждут конца поверки, спать хотят. И только ты один – я же вижу – о чем то думаешь! Почему у тебя такая умная физиономия? Ну козел! Сейчас ты огребешь. – Чтобы скрывать свои глупые мысли, товарищ прапорщик! Рота грохнула страшным раскатом смеха. Каков вопрос, таков ответ. Но старшина не смеялся. Он оценивающе посмотрел на меня, поняв, что в лице этого салаги новобранца получил достойного противника, поскольку впервые рота на вечерней поверке смеялась не над его собственными шутками. Мнение солдат было не на его стороне. Но он умел достойно проигрывать. – Ну вас на хрен, – махнул он рукой, – отбой! – И прикрикнул громче: – Отбой, рота! Не поняли? Повторять больше не пришлось, все разбежались по своим двухъярусным шконкам. И с наслаждением и облегчением закрыли глаза. День прошел, и слава богу, спасибо, что не убили, скорей бы завтра на работу. КТО ИХ ПОЙМЕТ, ЭТИХ ЖЕНЩИН! Осень 1980 года, Северная Карелия, 909 й военно строительный отряд, пос. Новый Софпорог – пос. Тунгозеро – гарнизон Верхняя Хуаппа Наступила осень. Собран в закрома Родины урожай картофеля, поэтому в нашем гарнизоне наступила новая эпоха, радостная для старослужащих и не очень радостная для первогодков. Молодые грустили, что теперь начнутся наряды на чистку картошки; второгодки радовались, что смогут жарить картошку на камбузе после отбоя. Дело в том, что к началу лета съедалась вся картошка и на второе готовили в основном каши и капустное рагу (просто вареная квашеная капуста). И так до нового урожая. Осенью маневровый тепловоз притаскивал в Новый Софпорог вагоны с картошкой, а до Хуаппы ее возили самосвалами нашей дурколонны. Это повторялось каждый год. Поскольку солдаты имели склонность загонять картошку местным жителям целыми МАЗами, то сопровождающими к ним назначались прапорщики. Это было очень «мудрое» решение. Теперь продажей картошки налево занимались сами прапорщики, солдаты водители просто возили и ссыпали ее, куда прикажут, и вообще оставались ни при делах, им ничего не перепадало. Впрочем, справедливости ради, воровали умеренно, большая часть картошки все же попадала на овощесклад Верхней Хуаппы. Итак, я еду на МАЗе, груженном картошкой, от Софпорога в родимую Хапу. Сопровождающим – наш взводный прапор Серега Корюхов (фамилия изменена). Здоровый, под два метра ростом, уральский парень, видный, с атлетической фигурой «и румян, и пригож сам собой». И чего в прапора подался? Неужто сидеть до сорока лет самые лучшие свои годы в занюханном гарнизоне в лесной глуши – это самое большее, на что он способен? Как говорили у нас о прапорщиках, «жизнь прошла мимо». Впрочем, платили в стройбате командирам хорошо, да еще северные надбавки, пайковые и т. д. В Старом Софпороге, перед пограничным шлагбаумом (погранзона все таки), мы свернули в сторону и заехали во двор к местному карелу, с которым Серега уже договорился о гешефте. Разворачиваясь, я нарочно зацепил столб ворот и вывалил картошку так, что она засыпала двери сарая. Так тебе, сука, чтоб ворованное поперек задницы тебе встало. Конечно, не картошку мне было жаль, а то, что я не в доле. Карел начал было орать, но я прикинулся шлангом, сделав тупое лицо: «Что с солдата возьмешь?.. Дикие мы, из лесу, вестимо!» Карел стал возмущаться громче и даже начал жестикулировать кулаками, намекая, что может сделать ими отпечаток на моем толстом курносом носу. Я как бы невзначай достал из под своего сиденья монтировку. Так просто, в зубах поковыряться. Карел как то сразу сник, увял и вообще замолчал. Не знаю почему, вроде бы я ничего не сказал ему. Получив от карела деньги, Серега скомандовал: «К магазину!» Там он основательно затарился: ящик водки (на Севере у нас только ящиками брали), консервы, несколько буханок хлеба и т. д. У меня ощутимо засосало под ложечкой – пообедать в отряде не успел. Но клянчить у прапора не стал – не новобранец какой сопливый, уже 10 месяцев отслужил, «честь имею». Если нормальный мужик, сам догадается угостить чем нито, все ж таки я ему картошку отвез. Но взводный не догадался… На пограничном КПП солдат понимающе хмыкнул, когда прочитал в моей путевке «груз – картофель» и увидел пустой кузов. Впрочем, ему до лампочки, к режиму погранзоны это не относится. И мы поехали дальше, по дороге минуя примечательные места: Чертов поворот, Смерть гору. Много лесовозов перевернулось на этих сопках. Когда проезжали Тунгозеро, навстречу нам, чуть не под колеса маза, кинулась пожилая женщина с воплями: – Ой, рятуйте, люди добрые, убивают! Караул!!! Лоб у нее был рассечен, по лицу текла кровь. За ней гнался мужик ханыжного вида с внушительным дрыном и зверской мордой. Он орал женщине: – Убью, сука лагерная! Куда заначку дела?! Крысятничаешь, падла! Мы с Серегой посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, приняли единственно правильное решение. Я выполнил экстренное торможение, и мы выскочили из машины. Мужик алкаш с размаху налетел на кулак Сереги и грохнулся на землю. Видимо, поскользнулся. Пытаясь его поднять, мы нечаянно уронили его снова. И так несколько раз подряд. При падении на землю у мужика на лице остались следы легких побоев, неопасные для здоровья. И вдруг жена того алкаша, схватив с земли выроненный мужиком дрын, с хрустом врезала им Сереге по спине меж лопаток. – Вы что ж, ироды окаянные, делаете?! Мужа моего убиваете, изверги! Нелюди, звери! – Саня, бежим! – мгновенно выдал взводный свое командирское решение. И мы рванули к машине, благо недалеко было. Серега – парень здоровый, ноги длинные – скоро оказался во главе нашей пешей (бегущей) колонны, в передовых частях отступающих войск. Я со своей хромой ногой драпал следом, прикрывал планомерный отход главных сил в лице командира. Мы пулей влетели в кабину МАЗа, баба метнула вдогонку нам дрыном, который ударился в центральную стойку лобового стекла, к счастью, ничего не разбив. Мужик, утирая кровь с разбитого лица, обидно захохотал. Я включил вторую передачу, и мы позорно бежали с поля боя. Через некоторое время сообразили, что едем не туда, проскочили поворот на Калевалу. Развернулись и снова проехали место нашего разгрома. Баба причитала и хлопотала возле мужика, а тот соколом смотрел вокруг, словно это он спас жену от побоев. Нам он погрозил кулаком, дескать: «Получили? Еще хотите?» – Чтоб я еще когда вмешивался в семейные разборки, – вздохнул Серега, – да пусть бы он лучше ее убил! – Кто их поймет, этих баб! – поддакнул я сочувственно. – Спина сильно болит? – Да уж, врезала она мне от души. Но мысль о водке и еде продолжала сверлить меня неотступно. И я начал осторожно: – А может, водочки тяпнем по чуть чуть? Такое дело, паньмайшь, обмыть надо, стресс снять. – Ты за рулем вообще то, – буркнул Серега. Как будто это когда то мешало кому у нас в тайге! Да все гражданские шофера в нашем ЛПК поддатые ездят, если есть на что водяры купить. Гаишников тут многие за всю жизнь ни разу не видели. Да и машин, признаться, мало ездит – тайга все же, глухомань. Блин, век себе не прощу, что смалодушничал тогда, стал клянчить у взводного. С тех пор твердо определил для себя: угощают – ну можно и выпить, если хочется. Но сам не клянчи никогда. Потом, подождав немного, пока прапор хряпнул слегонца водочки с тушенкой, вернулись обратно в Софпорог, за следующей партией картошки. Не пустыми же на Хапу ехать. Тем более что никто не контролировал количество вывезенного, главное – чтобы весь вагон опорожнить… С Серегой после этого я весь день не разговаривал. Не то чтоб обиделся на него, не хотелось просто. Не о чем было. НАСЛЕДНИКИ ЛАЗО Зима 1981 года, Северная Карелия, 909 й военно строительный отряд, Новый Софпорог – Верхняя Хуаппа Началось все это, наверное, когда я сидел в ленкомнате и слушал, как замполит Хаппонен, местный карел двухгодичник, втирает нам про Устав. Было это не в нашем гарнизоне, а в Софпороге, где я со своим МАЗом был в командировке – текущий ремонт делал. Так вот, замполит Хаппонен вешал нам лапшу про Устав и дисциплину, а в качестве наглядного примера прицепился к одному парню из Подмосковья: – Вот военный строитель – рядовой… вчера был замечен в употреблении спиртного. В прошлом году он также был замечен пьяным, что говорит о систематическом употреблении этим солдатом спиртных напитков. А дома у него жена, ребенок. Какой из него муж и отец, если в течение срока службы он дважды был пьяным? Практически алкоголик. Парень из Серпухова стоял молча, пока замполит надрывался, «на этом отдельном примере мобилизуя общественность», но тут не выдержал: – Вот только не надо мою семью трогать! Подумаешь, алкоголик, два раза за год выпил. Да любой прапорщик во сто раз больше меня выпивает, и никто его алкоголиком не называет. – Товарищ солдат, не забывай об Уставе. Не тебе решать, сколько пить прапорщику. И тут уж я возмутился. Вот бы промолчать мне, но недаром сказано: язык мой – враг мой. Да и надеялся к тому ж, что я командированный и мне все с рук сойдет. – Товарищ лейтенант, разрешите? – Говори. – Вот вы тут Устав помянули, но я нигде в Уставе ни видел, чтобы солдату нельзя было пить. Ну вот не читал такого! Вы не подскажете, где это написано, может, я пропустил чего? И кроме того, Устав – он ведь один для всех, для солдат и офицеров. И если б Устав запрещал военным пить, то офицеров это бы тоже касалось. Все в ленинской комнате с изумлением уставились на меня. Я нарушил сразу кучу писаных и неписаных правил армейского этикета. И самое главное – «Старшим в задницу не заглядывают!» В смысле: командирам не делают замечаний и не указывают им на нарушение уставных и прочих положений, на это есть вышестоящие начальники. Замполит оглядел меня оценивающе: сразу сдать меня на губу или чуть погодить? Нет, если сейчас меня посадить, то будет непедагогично, солдаты поймут это как его проигрыш, вроде как возразить по существу ему нечем. И он поднял перчатку: – Если ты внимательно читал Устав, товарищ солдат, то там написано, что нельзя нести караул в нетрезвом виде. Хотя вы все тут в стройбате не ходите в караул, но это положение Устава караульной службы на вас, как на военнослужащих, тоже распространяется. – А вот я читал, что в стройбате строевой и караульный Уставы не действуют. Замполит уж совсем изумился: – Где это ты мог такое прочитать? – И он посмотрел на меня откровенно враждебно, словно я открыто заявил, что слушал «Голос Америки» или читал Солженицына. – В «Памятке военного строителя», вон она лежит. – Я кивнул на стенд с политической литературой, на который никто никогда не обращал внимание. – Там написано, что в стройбате действуют Уставы: внутренней службы, гарнизонный и дисциплинарный. И все. Хаппонен не поверил такому крамольному заявлению и сам взял со стенда эту книжицу. Перечитал указанную страницу. Хм м м! В самом деле! Возразить было нечего, но последнее слово должно было остаться за ним по определению. – Хорошо, в субботу после ужина ты со мной пойдешь в гарнизонную комендатуру, и там мы продолжим дискуссию по Уставу. Блин! Вот это называется – попал! И ведь никто за язык не тянул, сам вылез, правдоискатель хренов. Ясно, Хаппонен решил сдать меня, суток пять мне светит, не меньше, а там еще добавят. Таких вот, шибко вумных, нигде не любят, тем более на военной службе… – Вот тебе и памятка военного строителя, – язвительно сказал кто то из солдат, глядя в мою сторону. Чужих в этой роте, как и везде, не любили. До субботы оставалось еще четыре дня, и я начал ремонтировать МАЗ ударными темпами. У меня был шанс сделать его к субботе и уехать в свой гарнизон, пусть потом Хаппонен ищет меня на Хапе. Хм, почти каламбур. Надо ли говорить, что в субботу утром мой МАЗ к бою и походу был готов. И я побежал в штаб за документами, военным билетом и маршрутным листом для проезда в погранзону. В комнате начштаба Киричко уже стоял какой то молоденький лейтенант из новоиспеченных, только из училища, и канючил: – Что у вас за служба, что у вас за порядки… Меня, целого лейтенанта, солдаты посылают куда подальше. Любой прапорщик у них имеет больший авторитет, чем я, офицер, целый лейтенант. Нельзя ли перевестись в другой гарнизон, товарищ капитан, куда нибудь в город?.. – Сынок, – ответил ему начштаба, – не жалуйся: служба везде трудна. И солдаты везде одинаковы: куда их ни целуй – все равно везде у них будет задница. Посылают тебя, говоришь? Это еще не беда, вот если б ты к ним в лес, – он кивнул на меня, – на Хапу попал, там тебя солдаты не только посылали бы, но и в морду давали – такие там отморозки служат. И гарнизонная гауптвахта там будет очень далеко, а солдаты – вот они, рядом. Ты в тайге будешь один на один с ними. Знаешь, как там говорят? «Закон – тайга, медведь – прокурор». Пойми, офицерские погоны, офицерская форма и хромовые сапоги сами по себе не дадут тебе ни авторитета, ни уважения. Ты сам как личность должен быть авторитетом для солдат. И ты или станешь таким, настоящим офицером, или сломаешься. Я быстро получил все нужные документы и побежал в гараж. Уже на КПП меня тормознул начмед, державший в руках какую то стеклянную бутыль. – Ты куда, на Хапу? – Да. – Я поеду с тобой. – Дык скоро ж автобус с офицерами поедет. Может, лучше вам с ними – там удобнее! А у меня и печка не работает, холодно. А на улице – минус сорок, замерзнете, товарищ лейтенант. – Нет, я с тобой поеду. Все ясно. Начмед вез в нашу медсанчасть регулярную норму спирта. Потому и не поехал с офицерами, зная, чем это закончится. Но я продолжал его отговаривать: – Машина только из ремонта, не обкатана, может сломаться по дороге. Рискованно это. – Но тормоза в ней есть? – Есть! – А это самое главное, остальное – пустяки! – Да только вот воздушную систему на морозе прихватывает, так что тормоза все равно не будут работать. – Ничего, доедем… – Ладно, садитесь. Но сразу на Хапу уехать не получилось. Следующим меня тормознул главмеханик майор Густин. – Ты на Хапу? – Да! Надеюсь, он не захочет тоже со мной поехать. Не люблю ездить с командирами, тем более в другой гарнизон. Без них можно к магазину подъехать, купить чего нибудь спиртного. А то и подзаработать, подвезти чего кому. – Подъезжай к складу, воин, там тебе погрузят насос для вашей котельной. У вас на Хапе водяной насос сломался, роты уже неделю без отопления, в казармах лед на полу. Вот это новость! Впрочем, я все равно б не сменял родную мне Хапу на Софпорог, тем более что здесь мне грозила губа, если не уеду сегодня. Хаппонен свою угрозу не забудет, можно не сомневаться. Гнусный это мужик, рассказывали, он и на офицеров стучал своему политначальству и даже получал за это в морду от комбата. Наконец насос погрузили, теперь – газу! И на Хапу, домой. Надо же, за год с лишним службы казарму домом стал называть. Да так оно и было по сути. Сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, когда я наконец то отъехал от комбината в сторону Старого Софпорога. Поскольку печка в моем чаморочном МАЗе не работала – не было ее отродясь, – то пришлось опустить оба боковых стекла, чтоб не заиндевело от дыхания лобовое стекло. И это при минус сорока за бортом! Впрочем, мне было жарко, гидроусилитель руля тоже не работал, исправного насоса в гараже для меня не нашли. Ну и плевать, мне на этом самосвале больше не работать, после рейса я перейду в лесоповальную бригаду. Мослать вручную баранку тяжелого МАЗа – не самая легкая работа, и вскоре от меня пошел пар, несмотря на мороз. Я посмотрел на начмеда. Лейтенант потихоньку закрывал окно, из которого на него дул морозный воздух. Лобовое стекло тут же покрывалось морозными узорами, я протирал его рукавицей и сердито говорил лейтенанту, чтобы он не закрывал боковое окно. Он соглашался, опускал стекло, а потом снова потихонечку поднимал его. В конце концов мне надоело бороться с инеем на стекле, и уже за погранпостом я спросил медика: – Что у вас в бутыли – спирт? – А тебе то что за дело? – сердито ответил тот вопросом на вопрос. И я начал грузить его: – Ну, вы слыхали про спиртовые антиобледенительные системы? Спиртом поливают обледеневшие поверхности самолета, и он испаряется вместе со льдом. – И что? – Я уж забодался стекло протирать. Если б мне глотнуть спирта и дышать им на лобовое стекло, то иней на него бы не садился. – Ты что! Ты ж за рулем! – Ну дык, я ж глотать его не буду, только рот ополосну. А то не доедем, на хрен, – припугнул я его. Тормозной кран к тому времени прихватило замерзшим конденсатом в воздушной системе, ехали практически без тормозов. Для того чтобы этого не случалось, на воздушных баллонах МАЗа, ресиверах, стояли специальные краны для слива конденсата, которые полагалось ежедневно продувать. И это предохраняло тормозную систему от замерзания… при морозах до минус двадцати – тридцати. При сильных морозах тормозной кран все равно примерзал из за мельчайших капелек влаги, не осевших на дне ресиверов. Остановились, лейтеха открыл бутыль и протянул ее мне:. – На, тока немного. – Само собой. – И я присосался к бутыли. Вот только не надо возмущаться и говорить «Не верю!», уважаемые читатели. Я и сейчас могу на спор выпить чистый спирт из горлышка, а уж тогда, в стройбате, тем более. К тому же на морозе спирт легче пьется. Начмед вырвал у меня бутыль, едва не обломав мне зубы. – Хватит, увлекся! Ты ж сказал, только рот ополощешь. – Так что же, по вашему, я спирт выплевывать должен? И как у вас язык повернулся, товарищ лейтенант, такое кощунство произнесть. Да для вас, вижу, вообще ничего святого нет: спирт – и на землю! И мы поехали дальше. От спирта стало совсем жарко, язык у меня развязался, и я еще долго нес начмеду всякую чепуху: – Подумаешь, сорокаградусный мороз, что я, первый год на Севере, что ли. К тому ж я родом из Сибири, так что не надо меня, та ащ лейтенант, Родиной пугать. Он же скис совсем, похоже, подходил к точке замерзания. А мне было хорошо – по фигу мороз, зато какая суровая красота вокруг! Низко над горизонтом простуженно светило хмурое солнце, вдоль дороги – сугробы, за ними заснеженные высоченные деревья. Сопки, покрытые льдом озера, низкое серо свинцовое небо. Раньше я жил в Крыму (из Сибири меня увезли ребенком) среди степей, вживую лесов не видел, только читал о них. И слово «лес» для меня однозначно сочеталось со словом «русский». Влияние одноименного романа Леонова. Но здешняя суровая природа никак не навевала мысли об Иване царевиче и трех богатырях. Больше чудились суровые, немногословные герои финского эпоса «Калевала». В общем, все здесь было какое то чуждое, нерусское, и я чувствовал себя здесь чужим, непрошеным оккупантом… Приехали мы таки на Хапу. Начмед как сидел скрючившись, так и вылез и, скрюченный, поплелся в санчасть. Сосулька ходячая. А я, подняв кабину, слил воду и только потом заглушил мотор. Все! Больше я не шофер до самого дембеля, провались ты, железяка чертова. Больше не буду я до потери пульса гонять по лежневке и зимникам, а ночью трахаться с ремонтом вместо сна. Пусть теперь салабоны корячатся с тобой. Дедушка Саша будет на лесоповале «прохлаждаться» помощником вальщика. Ночью всяко валить лес не заставят. Надо бы еще зайти в столовую, может, пожрать дадут. В окошке раздачи мне плеснули жидких щей. Я подошел к хлеборезке, которой заведовал Цыпа. – Привет, – говорю. – Дай, пожалуйста, хлеба, только из Софпорога приехал. Последовал вполне закономерный и типичный для армии ответ: – А меня не гребет! Я все порции на роту выдал, надо с ротой было приходить. – Но я же только что приехал из командировки. – А меня не гребет! Надо было в Софпороге обедать. Бесполезно. Я не стал спорить и пошел к своей миске на столе. Ладно, похлебаю баланду впустую. И тут сзади: – Эй! Обернулся. – На! – И он протянул мне два куска черняшки с таким видом, словно полцарства бросил к моим ногам. – Так и быть, бери. И помни мою доброту. Мне в душу словно горькой желчи плеснули! Ну да ладно, голод не тетка. Но запомню. Вообще я не злопамятный. Просто злой, и память хорошая. – Спасибо, Цыпа, – говорю надтреснутым голосом, – не забуду. И не забыли ему солдаты! На дембель набили ему таки морду за подобные дела. После ужина меня увидел наш старшина. – Привет! Ты привез насос для котельной? – Ну. – Хрен гну! Надо было сразу же мне доложить, уже бы ставить начали. В казармах холоднее, чем на улице! Беги в котельную, предупреди кочегаров, а я пойду в гараж, насчет насоса распоряжусь. Интересно, если котельная не работает неделю, чего там кочегары делают? Но старшина сказал, что к ним идти именно туда. В котельной, разумеется, никого не было. Я на всякий случай осторожно, чтобы не обморозить легкие, крикнул: – Эй, мазуты, есть кто живой? Вдруг послышались странные звуки, словно кто то отдраивал рубочный люк подводной лодки. Наконец дверь топки отворилась, и я с изумлением услышал оттуда голос кочегара: – Чего надо? О бал деть! Огнеупорная обмуровка котла остывала медленно, долго сохраняя тепло, и, как только температура внутри топки стала сносной, кочегары положили доски на колосники и спали внутри, согреваясь. А до этого они спали на этом же котле сверху. – Я насос вам новый привез, сейчас его сюда притащат. Так что готовьтесь. – Ладно, поняли. Я повернулся к дверям. – Эй! – раздалось из котла. – А топку кто за тебя закрывать будет? Тепло то выходит! – А самим то что – не судьба закрыть? – Дык изнутри дверца плотно не закрывается, только снаружи. Я вернулся и со скрежетом затворил железную дверцу топки.' Наследники Лазо, блин. Вы бы еще огонь там развели и на замок изнутри закрылись. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ 1981 год. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд Пролог Итак, вернулся я из госпиталя. Лежал там с легким сотрясением мозга после драки. Лукаш, ударивший меня тогда сзади по затылку, посматривал на меня с легким опасением. Не меня лично он боялся, а то, что его могут посадить за это дело. Сколько бы блатные ни травили, что тюрьма им дом родной, но на кичу никому неохота. Но не стал я его закладывать, прикинулся, что у меня потеря памяти, амнезия. Лукаш воспрянул духом. И в тот же день в столовой заорал на меня: – Без команды к приему пищи не приступать! Че, не поэл, баклан? – И гордо этак повел своей правой рукой с повязкой дежурного по роте. Формально он был, конечно, прав, но дело не в этом. Тем самым он дал мне понять: «Ничего ты мне не сделаешь. Отметелил я тебя физически, теперь и морально тебя буду иметь, а настучать на меня забоишься». Ну уж нет. Пусть побили меня тогда в умывальнике, но наезжать на себя все равно не дам. Крут ты, конечно, Лукаш. Но знаю за тобой слабое место. И я сказал Лукашу, кивнув на его красную повязку на рукаве: – Сотрудничаешь с администрацией? Типа "совет коллектива колонии"? А я то думал, ты упорный вор, в законе, в отрицаловке. Боюсь, когда уйдешь на дембель, твои кенты по зоне не поймут тебя, если узнают, что ты ссучился в армии. Твои же земляки новгородские раззвонят на воле. 1. Преступление Ох, если б знал тогда, к каким последствиям приведет эта моя фраза, то заткнулся бы и молчал в тряпочку. Нет, для меня лично последствий не было, но для дисциплины в роте… Лукаш до службы имел две судимости – условную и срок в «малолетке». В роте поначалу был вроде как лидер отрицаловки, т. е. клал с прибором на дисциплину, субординацию, распорядок и т. д. В стройбате такие вещи вполне канают, если на производстве работаешь нормально. Стройбат вообще дисциплиной не отличается, да и порядки близки к зоне. Но к моменту описанных событий Лукаш получил лычки младшего сержанта и Вроде как «встал на путь исправления». Накал покрикивать на остальных на подъеме и построении, стал бригадиром, да и работать стал лучше. А если в стройбате солдат хорошо работает, то к нему вообще почти нет претензий. Всякие там отдание чести, команды «смирно вольно», «разрешите обратиться» и прочий армейский долбогребизм в нашем военно строительном отряде отсутствовали напрочь. Да, надо сказать, что работал Лукаш трактористом на трелевочном ТДТ 55. Тракторист трелевочника на лесоповале – одна из центральных фигур на этом производстве, не менее важная, чем вальщик. Нелегко завалить 41 кубометр за смену (лес у нас был мелкий, потому и нормы небольшие), попробуй держать бензопилу целый день в руках, вжимая ее в ствол, – запаришься! Руки вальщика – стальные клещи, в рукопожатии запросто кости ладони ломают. Некоторые вальщики и по сто кубов давали. Но попробуй вытрелевать эти сорок или сто кубов! Если трактор, в отличие от бензопилы, постоянно ломается, ходовой трос и чокера рвутся, трелевочник тонет в занесенных снегом ручьях и болотцах, да и не в силах иной раз вытащить пачку хлыстов по волоку на эстакаду – штабель вытрелеванных и обрубленных хлыстов. А часто трелевать и по крутому склону приходилось. Потому именно трактористы, наряду с вальщиками, обычно руководили бригадами. А выработка бригады засчитывается по вытрелеванному и отгруженному лесу, а не по заваленному. Такие дела. Эх, да что там долго объяснять, поработайте сами полгода на лесоповале – и все поймете… Так вот, после той моей реплики Лукаш, Саня его звали, тезка он мой, забил на дисциплину. Решил доказать всем, что он «путевый», авторитетный, что не ссучился, что в «законе», дескать. Ну, авторитет в законе вообще не пошел бы служить, даже в стройбат. Знаю, зачем отсидевшие служить идут и даже в комсомол в армии вступают. После службы получат новый паспорт – и привет, никакой судимости, чистенькие мы. Ну и правильно, в общем, жизнь вся впереди, зачем пачкать документы, раз уж биографию не исправишь. Саня забил на дисциплину. Хорошо хоть не на работу, а то точно новый срок схлопотал бы. Он не вставал на подъеме, ходил в столовую без строя, демонстративно не снимал шапку в ленинской комнате, что в советские времена было страшным кощунством. Он валялся на кровати, пока все стояли в строю на вечерней поверке, и хамил командирам. Несколько раз его сажали на губу, но ему это было «Не страшнее, чем на зоне!» – говорил он корешам, поглядывая в мою сторону. Словно хотел доказать мне: «Видал? Я в отрицаловке, я не ссучился!» Ох, что я натворил! Ну, блин, почему не подумал тогда о последствиях. И вот как то вечером стоим на вечерней проверке. Прапорщик Федя зачитывал наши фамилии, а мы лениво отвечали: – Я! Лукаш в это время валялся на своей койке поверх одеяла, в валенках и телогрейке (в казарме было нежарко), на свою фамилию даже не отвечал – западло. За него отвечал один из чокеровщиков его бригады. По окончании поверки Федя, приложив руку к козырьку, отправился в канцелярию докладывать, что «вечерняя поверка в пятой роте произведена, лиц, незаконно отсутствующих, нет». И тут Саня цинично и нагло заржал: – Федя, ну ты и дебил, блин! Я гребу и плачу… Поймите, я не одобряю его действия, просто честно описываю обстановку в нашем стройбате. Из песни слов не выкинешь. Федя обернулся, побагровел, а потом кинулся в канцелярию, уже бегом. Оттуда через минуту выскочили сразу три командира: Федя, наш ротный и замполит с веревкой в руках. Он любил при стычках с Военными строителями, особенно с пьяными, сразу связывать их. Не буду долго расписывать, что было потом. Короче, раскидал Лукаш всех троих и со словами: «Загребетесь вы меня связывать!» – лег спать. Да, забыл сказать, он был крепко поддавший в тот вечер. Водки купить у нас в лесу, да еще в приграничной зоне, было негде, ко водители лесовозов приторговывали ею. Продавали солдатам по десять рублей за бутылку при стоимости в магазине 4, 12. 2. Наказание Похмелье было тяжким. С утра Саня вспомнил, что он натворил с вечера. Е мое, это ж губой не отделаешься, тут дисбатом пахнет. А это не губа, игрушки кончились. Сразу после подъема его вызвали в канцелярию. Там сидела вчерашняя троица командиров, что хотела давеча связать его. И ему торжественно объявили пять суток ареста. При этом замполит добавил, что на губе ему обеспечен ДП. Доппаек то есть, в смысле – на губе еще несколько суток добавят. И после завтрака Саня стал собираться на губу: теплые суконные портянки, потом валенки, шинель поверх телогрейки, теплые рукавицы, поверх них – брезентовые, рабочие. Морозы тогда стояли под тридцать – сорок, а на губе почти не топили, одна тоненькая дюймовая труба с отоплением на всю камеру, на ней часто портянки сушат. А то и стекло в зарешеченной форточке часто выбито, губари нарочно не вставляют, чтоб служба медом не казалась. После завтрака ротный подъехал на ЗИЛ 130 к казарме, где построились на работу военные строители, и громко крикнул: – Лукашев, в машину! Перед этим замполит созвонился с губой, узнавал, есть ли места для посадки. А то могли и обратно завернуть, как это было со мной летом, за полгода до того. Впрочем, отвлекся. Примерно в тридцати километрах от Хапы, ближе к поселку Тунгозеро, им навстречу попался «уазик» с начальником леспромкомбината полковником Х…м. Выглядел он как Настоящий Полковник: весом в полтора центнера, кулаки как огромные гири, голос его напоминал рев паровоза, а голенища его сапог были разрезаны, иначе их было не надеть на ноги. Его водитель Ласин рассказывал, что когда в уазике сидел X., то машина даже не подпрыгивала на кочках. Полковник махнул рукой, чтобы ЗИЛ остановился. Из ЗИЛа выскочил ротный и подбежал к полковнику с докладом: – Та рщ п лк вн к, везу арестованного на гауптвахту! – Кого? – спросил только полковник, глядя на ротного мутным взглядом. – Военный строитель Лукашев. – Ты че, глухой? Я тебя, мудак, спрашиваю: КОГО везешь? – Тракторист он, – сообразил наконец ротный, чего от него хотят. Полковник сначала побагровел, а потом заревел, как буксир в тумане: – Что о о???!!! Саботаж!!! Да я тебя… сопляка… в дерьмо сотру!!! Комбинат план не выполняет, а он!.. Тракториста… отрывать от производства… расстреляю тебя, мерзавца! Стране нужны герои, а рождаются дураки… такие, как ты! Ах ты… продукт аборта… А ну, сюда этого военного строителя! Из кузова вылез Лукаш и подошел. Приосанясь, насколько это возможно при его комплекции, полковник выдал свое командирское решение: – В лес его! Пусть честным трудом искупает свою вину. И Саню на том же ЗИЛе отвезли на делянку, прямо к его трактору. Послесловие И Саня служил дальше. Только снова переметнулся к «ссученным». Он стал заместителем командира взвода – «замком», сержантом. Такое положение давало ему массу привилегий. На дисциплину можно забить уже официально – командиру положено. Можно безнаказанно выпивать, а главное – это давало ему почти неограниченную власть над солдатами. Теперь уж можно было вволю орать на них, бить, измываться. Под предлогом укрепления дисциплины. Работал он, правда, отлично, потому претензий к нему быть не могло. И вот как то летом 81 го, через полгода после этого случая, случилось ЧП. Мы стояли тогда на вахте возле дороги на Калевалу, лес валили. Как то вечером Саня со товарищи свалил на МАЗе в самоволку, в поселок Кепа. Замполит догнал их на «летучке», потребовал вернуться. Они его отметелили, скинули в подсад (кювет) и поехали дальше же на двух машинах. Саня получил тогда четыре года. Те, кто был с ним, тоже сели. Как говорится, награда нашла героя. БУНТ Зима 1980 го года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909 й военно строительный отряд Так бывает – стечение нескольких несчастливых обстоятельств подряд. А в результате, как говорит один мой знакомый, «море крови, гора костей». Вот наложилось на общий неблагоприятный фон червивое мясо на эскадренном броненосце «Князь Потемкин Таврический» – и пожалте, известное восстание, с жертвами, с выкидыванием офицеров за борт и прочими нехорошими вещами. Видно, командиры должны владеть искусством распознавать такое катастрофическое нарастание неблагоприятностей, чтобы предотвратить их неуправляемое развитие, бунт. А нет бы сказать потемкинским командирам: – Братцы! Мясо действительно ни к черту, ни одна собака жрать это не станет. Мясо за борт, а интенданта – под суд, мерзавца! Баталеру – заменить мясо солониной и всем выдать по дополнительной чарке. А теперь – команде петь и веселиться! И глядишь, авторитет командира только выиграл бы от этого и бунт удалось бы предотвратить. Но ложное самолюбие помешало сделать так потемкинским командирам. Вот и побросали их за борт. Служба – она везде трудна, никто не спорит. Но когда трудности службы не от самой службы, а от халатности и разгильдяйства командиров – жди беды. Или бунта, с выбрасыванием ответственных товарищей за борт и последующим приездом карательно расстрельных команд. Читал недавно о трагедии на острове Русском, где умерли от голода четыре матроса. Там так описывали положение в матросской «учебке»: «Курсант Романенко три дня отказывался появиться в лазарете части: "Там еще холоднее, чем в казарме, а кормят плохо". Другой: "Лучше всего заступить в наряд по столовой, там, по крайней мере, иногда можно что нибудь съесть. А так на завтрак дают по 200 граммовому кусочку каши, чаще всего сечки или из гнилого риса, на обед – 400 супа и 200 граммов каши, на ужин – то же самое, что и на завтрак. Иногда бывает хлеб, но только по буханке на каждый стол – 10 человек"». Еще одно свидетельство: «Часто голодаем. Приходится соскребывать остатки пищи из других тарелок или есть отбросы. Впрочем, и это удается не всегда. За пять дней в лазарете мне только один раз принесли кусок хлеба, было холодно, приходилось спать, накрываясь сверху еще одним матрасом». Наконец: «Больного курсанта, который стер ноги и не мог ходить, но не шел в лазарет, товарищи на руках приволокли в столовую. Он упал и пополз к своему обеденному месту. У нас здесь хорошо едят только старослужащие – мафия для них еду готовит – и, конечно же, офицеры». Почитал я и сильно удивился: и что тут такого необыкновенного? Да нас так же кормили, и это не было трагедией. Та же буханка черняшки на стол из десяти человек и еще буханка белого. Те же 200 граммов каши, той же сечки, «кирзухи», а то и меньше, без мяса на завтрак, жидкий суп, похожий на воду, и та же каша на обед. Ужин – как завтрак, только без масла, но с рыбой. Как то друг мой, Славка из Питера, опоздал в столовую, прибежал, когда рота уже ушла. Взял свою хлебную пайку у хлебореза, увидел бачок со щами на столе, схватил ложку и стал быстро хлебать. А потом выловил из бачка грязную тряпку. Оказывается, водой из этого бачка наряд по столовой столы мыл. Но по консистенции эта вода мало от «щей» отличалась, потому и спутал Славка. Уже в Архангельской области служил я, в поселке Игиша, в 1981 году, когда к одному новобранцу приехали родители и спросили его: – Чем сегодня тебя кормили на обед? – Грибным супом, – скривившись, сказал солдат. – Ух ты, – удивились родители. – Да вас тут деликатесами потчуют! Не в каждой столовой грибной суп на обед. Не знали родители, что суп этот состоял только из воды и грибов. Больше нечем поварам было заправлять суп, а грибы – вон они, в изобилии растут по всему гарнизону и вокруг него. Там же, в Игише, осенью не было соли. Совсем. Даже хлеб ели без соли. Я удивлялся – неужели так трудно несколько мешков соли закупить? А все было просто: соль выдавали на отряд ровно столько, сколько положено по нормам довольствия. И нормы эти были вполне достаточные, более чем. Но дело в том, что осенью в офицерских и прапорщицких семьях начинается засолка грибов, капусты, огурцов и прочих солений. А соль где брать, покупать, что ли? Счасс! Да они даже картошку у солдат берут, в овощехранилище. Вот и ушла вся наша соль на их консервацию. Понимаю, им тоже кушать надо. Но если я, чтоб прокормить своих детей, начну воровать продукты в детском саду, суд не сделает мне поблажки. К воровству командиров добавлялось воровство кухонно банно пекарной и прочей мафии – обслуги, короче. А ведь мы не просто служим, мы лес валим – это ж сколько калорий нам надо! Вместо мяса в бачки обычно клали куски вареного, скользкого, как мыло, свиного сала (да и не всем оно доставалось – мало его было в бачке). Ну ладно, я деревенский, да еще украинец по маме, мог это есть не морщась. А мусульмане, коих у нас было много, – им как быть? Родители писали мне несколько раз, что хотели бы приехать ко мне в гарнизон, навестить меня. Я отвечал им, что это невозможно, дескать, погранзона, режим, все такое… На самом деле просто не хотел, чтобы они увидели, в каких условиях мы служим. Родителей беречь надо, а у мамы сердце слабое. Но отвлекся я, как всегда, ушел далеко от темы. Простите, наболело за службу. Так вот, в тот раз нас привезли в казарму из лесу очень поздно, уже за полночь. Машины подвезли нас сразу к столовой, мы наспех поужинали толченой картошкой, черной, полусгнившей, с соленой треской и тут же пошли в казарму. Уже во втором часу наспех провели вечернюю поверку и повалились спать. Зимой это, кстати, было. А утром тем не менее нас подняли ровно в шесть часов, как положено в армии. Злые, невыспавшиеся, неотдохнувшие, с красными, воспаленными глазами, шатаясь, словно зомби, мы кое как построились и пошли в столовую. Сказать, что настроение наше было плохое, это значит ничего не сказать. Оно было просто взрывоопасное. Явственно назревал бунт. С командирами пререкались и уже откровенно посылали их матом. Прапорщик Федя решил, что мы обурели в корягу: – Рота, стой! Куда? Команды заходить в столовую не было! Совсем ходить разучились? А ну ка, еще раз вокруг стадиона, шагом марш! В ответ бригадиры, стоявшие во главе колонны, заорали на него: – Да пошел ты, мудак! Нам еще лес валить целый день, а он тут в солдатиков играет! – И скомандовали сами бригадам: – Слева по одному в столовую – шагом марш! В столовой нас ждал еще один нехороший сюрприз. На завтрак была каша из горохового концентрата. Но беда не в этом, а в том, что ее было очень очень мало. Раскладывали эту кашу из бачка буквально по ложке на тарелку, да и то на стол бачка не хватало. Это уже нас взорвало, послышались выкрики: – Где жратва? Почему не кормите нас? Прапор, я твой чан топтал неровный, куда продукты растащили? Как после этого пахать целый день на делянке? У того не хватило ума промолчать. – Отставить! Вы пришли сюда служить, а не работать, невзирая на тяготы и лишения, сами присягу давали. Ответ на это был единодушным: – Хрен вам, а не кубатуры, козлы! Как кормите – так и работать будем. Совсем обнаглели, засранцы, хотят, чтоб мы без жрачки работали. Тем не менее после условного завтрака мы построились на утренний развод на работу. Бригадиры тихо перешептывались о чем то между собой. Подъехали машины для перевозки нас на лесозаготовительный участок (ЛЗУ), последовала команда: «По машинам!» Мы быстро попрыгали в кузова, вальщики прихватили с собой бензопилы. И началось. Нет, уже с утра было ясно, что назревал бунт, что ситуация катастрофически катилась к взрыву. Только машины отъехали от Хапы, как во всех трех «людовозках» начало происходить примерно одно и то же. – Р р разз! – скомандовал кто то из старослужащих, и все солдаты дружно навалились на один борт. – Р р разз! – и все навалились на другой борт. С каждым разом машина все сильнее раскачивалась на рессорах. Вот уже водители, почувствовав неладное, остановились. Командиры выскочили из кабин и побежали к дверям кузовов, чтобы навести порядок. Машины у нас были не крытые брезентом, как обычно в армии, а с фанерными кузовами, Север все таки. Но двери были плотно заблокированы изнутри. И ЗИЛы продолжали свой кошмарный танец, переваливаясь с левых рессор на правые и обратно: «Р раз! Р раз!» И наконец то – ур р ра а а!!! – ЗИЛ опрокинулся на снег. Открылась дверца, и из кузова, барахтаясь, стали выползать военные строители. – Ур р ра а а!!! Это опрокинулся еще один ЗИЛ 130. Дольше всех сопротивлялся трехосный ЗИЛ 157. Вылезшие из двух первых машин солдаты стояли рядом и наблюдали за его раскачкой, командиры бегали вокруг и матерились. Наконец и «колун» завалили. – А а а а!!! – Всеобщий вопль восторга. – А ну, немедленно поднимайте машины обратно, – кричал нам замполит. Наверное, он очень сожалел, что у него в этот момент не было кобуры с пистолетом. Да не дают в стройбате оружие. – Сами поднимайте, засранцы! Хрен вам, а не кубатуры! С этими словами солдаты развернулись и пошли на Хапу. И командиры пошли туда же – за тракторами, чтобы машины поднимать. ША, ПАЦАНЫ! Зима 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Северная Хуаппа, 909 й военно строительный отряд Ша, пацаны, ша! Молчать, шпаки, герои тыла, слуги народа, готовые служить этому народу за депутатские льготы и пайки, но не служившие этому же народу в казармах, а также все примкнувшие к ним и сочувствующие. Сейчас поддал я неплохо на дне рождения шефа (он тоже служил) и расскажу, как это было на самом деле. И не надо кидать в меня какашками: «Ах, какой ты бяка, какой подонок!» Кто там был – тот меня поймет, а кто не был – тот мне не судья. Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет, – слабо? Только не надо хлестаться: «Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!» Как говорит украинская поговорка: «Зарекалась свинья дерьмо не есть». Вот и вы не зарекайтесь. Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на «Титанике», чтобы отдать свой спасательный жилет ребенку, как грузинский профессор Жордания, спасший американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам, – для такого поступка надо вырасти всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тетки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про «опиум для народа» и вдруг – уверовали… «Не верю!» Я приму упреки (справедливые!) в свой адрес только от тех, кто побывал в таких скотских условиях, как я, или в еще худших. Итак, Карелия, занесенный снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окруженный непроходимыми лесами. Сорокаградусные морозы, небо в желто зеленых сполохах северного сияния, сборно щитовые казармы на берегу озера Верхнее Хуаппа Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделенные сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую еще не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие – мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми бы расстреляли командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похренизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало. Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъеме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя, как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?.. Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенес бы этого. Пусть что угодно, только не это. Ворвались мы в столовую на ужин (черная, полусгнившая толченая картошка «пюре» и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу – дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально не готовы были рвать глотку другому ради своего выживания – не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня: – Че, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал! Ничего не сказал я ему, но, вдохновленный голодом и целым днем работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моем взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением и мое свидание в казенном доме с трефовым прокурором. И он промолчал. Жить то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывет себе дальше. И сел я с алюминиевой миской, в которой лежали половник «пюре» и отвоеванный кусок трески. А напротив сидел тракторист из лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки были (я из Крыма призвался), не друзья. Одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Еще дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише: – Держи, братан. – Спасибо, – сказал Миша. А за моей спиной стоял наш прапорщик, ротный старшина. Его совсем недавно назначили старшиной, и он тихо охреневал, глядя на наши порядки. И он взял мою тарелку и отдал Мише, а его тарелку поставил мне. Большего стыда я за всю жизнь не испытывал. И одного того случая оказалось более чем достаточно, более, чем все проповеди о любви к ближнему. На всю жизнь тогда усвоил правила чести. А тем, кто этого в жизни не испытал – делиться последним куском, когда сам падаешь в обмороки от голода, – им не понять, что означает «сам погибай – а товарища выручай!». Для них это просто слова, пустой звук, как и «честь», «долг», «Родина». И огромное спасибо нашему старшине. Обычный советский прапорщик, с типичной для советского прапорщика фамилией Купченко. Сейчас я почел бы за честь поздороваться с ним, проставиться ему. Но увы, не видел после службы никогда. И порядок в нашей роте старшина вскоре навел. Не уставной порядок, чтоб верхняя пуговица с крючочком были застегнуты и кровати одеяла по линеечке выровнены, а настоящий порядок. И дедушек поприжал. И на кухне жратву стали меньше разворовывать. И за стол садились по порядку, не хватали, как звери. А вы говорите… Нет, вы, те, кто не служил, – не судьи мне. Вы не делились ПОСЛЕДНИМ. ВОЕННЫЙ ГОСПИТАЛЬ «Все болезни делятся на две категории: фигня и писец. Первое пройдет само, второе – не лечится». Из справочника военного фельдшера О ПОЛЬЗЕ ВЕЖЛИВОСТИ (Из старого блокнота) Июль 1981 года. Военный госпиталь, отделение нейрохирургии, г. Кандалакша В госпиталь я попал с сотрясением мозга, не очень тяжелым, по словам санинструктора. Мне показалось, что он сказал это с легким сожалением, словно надеялся, что сотрясение будет тяжелым. Сотрясение я получил в драке. Собственно, драки и не было вовсе. Что то унизительное сказал мне перед строем старшина Твердохлеб. Я счел его слова оскорблением и, чтоб не оставаться в долгу, тоже что то ответил ему. Старшина пригласил меня в умывальник для продолжения этой волнующей беседы. С ним пошли также несколько отсидевших приблатненных, которых старшина поил водкой и прикрывал, а они помогали ему держать роту в руках. Вот такие были нравы в стройбате. О том, что было потом, я знаю только с чужих слов: тут у меня из за сотрясения провал памяти. После «разговора» в умывальнике со старшиной и его бойцами я наклонился над раковиной, чтобы смыть кровь с лица. В это время Лукашев, главный из блатняков, ударил меня сзади по затылку, и я упал, ударившись головой о плитку. Бессознательного, меня перенесли на койку. А утром я пришел в себя со страшной болью в голове и постепенно начал вспоминать, что со мной было и как я до такой жизни докатился. Вспомнил смутно и не все. Случайно не роняли вам на череп утюгов? Скорблю о вас, как мало вы успели. Ведь это ж просто прелесть – сотрясение мозгов! Ведь это ж наслажденье – гипс на теле! В. С. Высоцкий А у вас никогда не было сотрясения мозгов? И вы не представляете себе, что чувствует при этом пострадавший (или потрясенный – как правильнее?). Я попробую описать эти ощущения. Представьте себе, что накануне вы очень очень сильно напились: вдрызг, вдрабадан, до чертиков, до положения риз, в дупель, в дымину, в дугу… О великий и могучий русский язык! Какое разнообразие, какое множество сравнений, какая сочность и выразительность, когда дело доходит до описания животрепещущей темы для почти каждого русского мужика. Впрочем, не только русских эта тема волнует, и не только мужиков. Так вот, представьте, что вы сильно напились, но еще не отключились. Страшно болит голова, ломит в висках, язык кажется неудачно сработанным протезом, цепляющимся за зубы и царапающим небо. Вы лежите, не в силах подняться или даже повернуться. Шумит в ушах, кружится голова, в мыслях полный раздрай, и все вокруг куда то непрерывно падает, падает, падает… Вы представили себе эту картину? Вам это навеяло какие то воспоминания? А теперь усильте эти ощущения в несколько раз – это и будет не очень тяжелое сотрясение мозга. Если не представили, то либо у вас не было сотрясения, либо вы непьющий, либо у вас не развито воображение. «Скорблю о вас, как мало вы успели». Наутро после драки меня повезли в госпиталь в Кандалакшу. Вместе со мной ехали несколько солдат, пострадавших в аварии. За день до этого их везли на работу в кузове ЗИЛ 130. В кабине сидели трое пьяных: водитель Яценко (получил за эту аварию два года дисбата) – ба! знакомые все лица, – Лукашев (получит четыре года колонии, но в другой раз, попозже) и старшина Твердохлеб (этому объявили выговор). На крутом склоне водитель разогнал ЗИЛ, а в конце склона, увидев выбоину, резко затормозил. Остолоп, а не водитель! Уж лучше бы совсем не тормозил. А еще лучше и не разгонялся б на крутом склоне. В общем, ЗИЛ перевернулся, почти все получили ушибы, легкие повреждения, а восемь человек попали в госпиталь с серьезными травмами. Поскольку я попал в госпиталь вместе с ними, то и говорил в дальнейшем, что получил сотрясение в аварии. Мне тогда было стыдно признаваться, что меня избили. А теперь – чего уж там, дело прошлое. Сопровождающим с нами ехал санинструктор, пожалевший, что у меня недостаточно тяжелое сотрясение. В приемном покое госпиталя был перерыв, надо было час подождать. И чтобы не терять время даром, мы решили сообразить на бутылку, благо при отправке в госпиталь всем выдали суточные. Все пострадавшие в аварии были плохи, некоторые, с переломами, даже не вставали с носилок. Но выпить тем не менее им хотелось. Я же на их фоне выглядел почти здоровяком, мог даже ходить самостоятельно, если не очень быстро и резко головой не крутить. Поэтому здраво рассудили, что за водкой идти мне, скинулись на пару бутылок за 4 рубля 12 копеек (кто нибудь помнит ТЕ цены?). Проявив знаменитую солдатскую смекалку, я узнал, где находится магазин, и направился туда. Вообще то пить при сотрясении мозга нельзя категорически – может случиться кровоизлияние в мозг, а затем летальный исход. Но тогда я об этом не знал, а если б мне рассказали – не поверил бы. Кандалакша – город военный, воинские части здесь на каждом шагу, улицы заполнены людьми в военной форме. На мне был китель санинструктора с погонами младшего сержанта (сам я был рядовым), который он мне одолжил. И я не очень ловко себя чувствовал, когда идущие навстречу рядовые и ефрейторы отдавали мне честь. Сам я не козырял никому. За два года службы я «прикладывал руку к головному убору» только новобранцем в карантине. Нам один раз показали, как это делается, потом мы все повторили. И больше не делали этого никогда. В нашей стройбатовской части честь не отдавали никому и никогда, даже полковнику – командиру отряда. И сам он страшно удивился, когда ему однажды козырнул только что прибывший к нам из «учебки» дневальный. – Это что еще за чучело? – поморщившись, спросил комбат ротного. – Новенький, из другой части, – разъяснил ситуацию старлей. – А а, понятно. Службы еще не знает. У нас производственный план – закон! – сказал он солдату. – А все уставные штучки дрючки тут до лампочки. В стройбате тоже есть свои традиции и неписаные законы. Так вот, иду я, значит, в магазин, поглядываю, нет ли патруля поблизости, как вдруг… Прямо навстречу идет какой то полковник с красными погонами и общевойсковыми эмблемами. Такие опознавательные знаки имеют мотострелки и еще комендатура – самый страшный враг праздношатающихся солдат. Хорошо бы мне заранее перейти на другую сторону улицы, там можно было сделать вид, что не заметил полковника, а он сам, возможно, и связываться не захочет. Но поздно уже, полковник смотрит мне прямо в глаза, как удав на кролика, и переход на другую сторону улицы теперь уже будет явным бегством, а это еще хуже. Мать честная! Сейчас остановит, спросит документы, узнает, что я должен быть в госпитале, а не болтаться по улицам, – и пошло поехало! Губа обеспечена, остались одни формальности. А самое главное – ему же честь надо отдать, это тебе не в стройбате, это армия! Ой, братцы, пропадаю, горит военный строитель синим пламенем! Ну не могу я этого сделать, рука не поднимается. Даже зная, что мне это грозит тяжелыми последствиями, я не поднял бы руку. Ну не принято это у нас было ни у солдат, ни у командиров. Западло, не по понятиям. Проклинаю себя на чем свет стоит, но рука, словно онемевшая, прижалась к бедру. А полковник уже грозно насупил брови, остановился в двух шагах от меня, приоткрыл рот… И тут я его опередил – вдохновение меня озарило. – Товарищ полковник! – спрашиваю буднично, как ни в чем не бывало, по свойски, как военный военного. – Скажите, пожалуйста, когда вы проходили мимо магазина, он был еще открыт? Как же, мимо! Полковник сам из магазина вышел, и портфель его издавал подозрительный хрустальный звон. – Да, он еще работает. – А когда он закроется, вы не знаете? – Через двадцать минут, так что вы еще можете успеть, если поспешите. – Большое спасибо, – искренне говорю ему. – Пожалуйста, – доброжелательно ответил он и пошел дальше. А про отдание чести забыл! Вот что значит перехватить инициативу! И даже на ВЫ ко мне, солдату, обратился, что тоже неслыханно. Верно сказал один классик: ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость. СОЛДАТЫ РАЗВЛЕКАЮТСЯ Май 1981 года. Военный госпиталь в г. Кандалакша. Отделение нейрохирургии Первый час ночи, давно был отбой, и свет в палате выключен. А нам то что! Белая ночь или полярный день, нюансы не различаем. Сидим, играем в подкидного дурака. Компания игроков в нашей палате «нервнобольных» подобралась подходящая. Я играл в паре с Яшей из такого же военно строительного отряда, что и у нас, только размещенного в поселке Аллакурти, что на Мурманщине. Против нас играли пехотинец Леша и еще один парень из военизированной пожарной части. На щелбаны играть надоело, и тогда я предложил такое наказание – проигравшие лезли под койку и должны были громко крикнуть три раза: «Ссыте на меня, я еще живой!» На дикие вопли прибежала дежурная медсестра с обалдевшим видом. Нашумела на нас и ушла к себе. Через какое то время мы осторожно высунули носы в коридор. Медсестры на месте не было. Ходили слухи, что у нее роман с дежурным врачом. Я же думаю, что она ходила смотреть телевизор в другом отделении. Стали играть снова. Теперь проигравшие должны были забраться на тумбочку и маршируя исполнить строевую песню. Мы с Яшей, взгромоздившись на хлипкие больничные тумбочки, вопили «Не плачь, девчонка», а вальяжно развалившиеся на койках Леша с пожарником лениво цедили: – Выше ногу! Отмашки рук не вижу! Вас что, не учили в стройбате ходить? Так мы научим! После строевого дуэта стали играть дальше. Теперь проигравший должен был прокрасться к телефону дежурной медсестры и послать матом (по телефону) дежурного по госпиталю. Выпало Леше. Медсестры на месте по прежнему не было. На листочке бумаги под стеклом стола были все нужные телефоны. Леша набрал номер дежурного. – Майор Пупкин слушает. – Мудак ты, а не майор! – Кто это говорит? – Да все говорят! – И бросил Леша трубку. Заржали мы, довольные. Старая армейская хохма, но с успехом исполняется вновь и вновь. Пошли играть дальше. Игра, видимо, уже надоела, потому что стали жульничать и спорить. Спор перешел в легкую потасовку на подушках. Сильным броском Леша метнул подушку в Яшу, попав тому в поясницу. На ветхих от многократных стирок больничных кальсонах оторвалась пуговица на поясе, и кальсоны свалились. Не обратив на это внимание в пылу борьбы, Яша схватил упавшую подушку и широко замахнулся ею, чтобы метнуть ее обратно. В этот момент открылась дверь, и в палату вошла дежурная медсестра. Мы все прыгнули на свои койки, Яша, прикрыв ладонями пах, мелкой рысцой потрусил к своей кровати и нырнул под одеяло. – Кто сейчас звонил дежурному? – завопила медсестра. – Не знаем, – говорим мы с честными глазами. – Не звездите, с коммутатора сказали, что звонок был из нашего отделения. Ну завтра вам главврач отделения выдаст! А назавтра нас всех устроили на хозработы. Трудотерапия, понимаешь. Но мы и тут хорошо устроились. Я попал с Лешей на продсклад, оборзели настолько, что обедали прямо на кухне. Продукты у нас всегда водились. Яша с пожарным попали на подсобное хозяйство госпиталя. Поясняю: они имели свободный выход в город, а значит, и в винно водочный магазин. От така фигня, малята. КАК СЛОВО НАШЕ ОТЗОВЕТСЯ Май 1981 года. Военный госпиталь в г. Кандалакша Как известно, в армии матом не ругаются, в армии матом разговаривают. Я безошибочно узнаю уволившихся из армии по их специфическому лексикону, где цензурные – только предлоги. Итак, я лежал в госпитале в Кандалакше, в отделении нейрохирургии. Врач сказал мне, чтобы я сходил в рентгеновскую лабораторию, сделал снимок. Пошел по указанному адресу. В дверях лаборатории стояли две молоденькие медсестры и о чем то увлеченно болтали. Я подошел к ним и хотел вежливо попросить, чтобы дали мне пройти. Вот с этим то, с вежливостью, и вышла заминка. Как же это разговаривать нужно с девушками? Ясно, матом нельзя. А как? Мысленно я построил несколько безматерных языковых конструкций, но самая пристойная фраза звучала так: «Вы че, обалдели, в атаке?» Не годится. Главное, матом нельзя, твердил я себе. Девушки наконец заметили, что перед ними стоит боец в госпитальной пижаме и смущенно переминается. – Ну что ты уставился на меня, родной? – сказала та из них, что побойчей. – Влюбился, что ли? И тут я сразу, без задержки, одним духом выпалил: – Что ты мне улыбки валишь, сушина, они мне ни в подсаде, ни в завале не нужны! Чахни тут из за вас, как умирающий лебедь. Продерни, а то щас твои сучки зачокерую! Девушки так обалдели, что расступились предо мной. Одна из них спросила другую: – Это он по каковски? – Не знаю, вроде феня, но не блатная, это точно. Я прошел мимо них с чувством глубокого удовлетворения и, обернувшись, добавил: – Раскинули тут комля на волоке, честному грабарю протрелевать негде! «Главное, без мата обошелся», – подумал я и, довольный собой, пошел дальше. О СУБОРДИНАЦИИ, ИЛИ «ЗАПАДЛО!» Лето 1981 года, военный госпиталь в г. Кандалакша Как то наш начальник отделения, главврач майор, попросил меня и еще одного бойца отнести на носилках прапорщика из офицерской палаты (он не вставал) на физиопроцедуры. Ну и обратно в палату после процедур, само собой. Мы взяли у сестры хозяйки носилки и вошли в офицерскую палату за прапорщиком. Он был бортмехаником вертолета, их вертолет горел, падал, этот прапор был обожжен, повредил позвоночник, потому и не вставал. Когда я вошел в офицерскую палату, в нос мне ударил резкий запах мочи и говна. Может, почудилось мне? Смотрю, второй солдат, что со мной пришел, тоже нос наморщил. Значит, не почудилось. А в той же палате находились и другие офицеры как ни в чем не бывало, словно не замечали. Некоторые при этом спокойно жрали домашние харчи, что им жены принесли. У них что, носы позакладывало? Как можно находиться в такой палате, да еще есть при этом? Уже когда мы принесли того прапорщика после процедур обратно, я спросил его: – У вас что, утка не вынесена? Он кивнул головой. Во дела! У нас в палате тоже есть лежачие больные, но их посуда с фекалиями выносится немедленно, минуты не стоит, а палата тут же проветривается. Причем этих лежачих строго предупредили, что если они оправятся ночью, то чтоб сразу будили кого нибудь из нас. Чтоб не воняло всю ночь. Я тут же вытащил переполненную утку из под его койки каталки, унес в сортир, ершиком тщательно вымыл с хлоркой, потом водой с мылом и принес обратно в палату. – Скажите, – спросил я прапорщика, – а что, посуду вашу совсем не выносят? – Выносят – раз в сутки. В пять утра приходит санитарка, убирает палату и выносит утку. Точно, вспомнил я. К нам по утрам она тоже приходит убирать, только выносить за лежачими ей не приходится – в нашей палате всегда все вынесено. – Скажите, – еще раз спросил я раненого бортмеханика, – а почему ваши товарищи по палате не выносят за вами? Ведь дышать же нечем, им самим не противно? – Эх, воин… – вздохнул прапорщик. – Ты же военный, а не понимаешь: ну как это лейтенант или даже целый капитан будет выносить парашу за прапорщиком? «Ах, вот оно что, – подумал я. – Западло им, значит». Я рассказал об этом ребятам из своей палаты. Их мнение было единодушным: «Это не офицеры, это скоты!» А Виталий из Ленинграда, который угодил на госпитальную койку с острым радикулитом как раз за день до дембеля, философски заметил: – Ну, одно другого не исключает. Мы рассказали потом о вони в палате прапорщика главврачу отделения, офицеры той палаты были им жестоко вздрючены (крик был слышен на всех пяти этажах). С тех пор утка из под парализованного прапорщика выносилась ими немедленно. Уже много лет спустя, во время работы в начале 90 х в Эрмитаже, я прочитал в музейной брошюре, что во время Первой мировой войны в дворцовых залах (тогда это был Зимний дворец, резиденция российских императоров, а Эрмитажем называлась лишь часть дворца) размещался военный госпиталь для солдат и офицеров. И дочери российского царя работали сестрами милосердия в этом госпитале (есть фото в брошюре), ухаживали за ранеными, выносили их утки. И не западло им было. ПОСЛЕСЛОВИЕ Лето 2003 года. Санкт Петербург Я сижу в машине, стоящей у переезда. Давно забыты суровые дни службы на Севере. Все наладилось, устаканилось, устроилось, переехал после армии в Питер, закончил Политех, женился. Я теперь приличный средний обыватель. Со мной в машине – моя жена и мои дети. И мы едем на нашу дачу. По железнодорожному пути медленно идет состав с лесом. Рассеянно взглянул на сосновые хлысты, и меня вдруг словно током ударило. Да это же моя служба – лесоповал! На красной коре бревен, словно на крови, померещились буквы: «ВСО». И, словно не прошло после того двадцати с лишним лет, я вдруг ощутил себя снова стройбатовцем в вэсэошке цвета хаки, вспомнил своих товарищей по тайге, лес, морозы, ревущий МАЗ без глушителя, сорокаградусный мороз, сводящий ребра судорогой при дыхании, треск бензопилы «Дружба», надрывное урчание трелевочных тракторов, тянущих по волоку толстую связку хлыстов, скрип поваленных сосен. Нахлынули воспоминания, подкатил комок к горлу, повлажнели глаза и задрожало дыхание. Все, что было со мной после армии, вдруг показалось таким серым, невзрачным и будничным. Вдруг остро ощутил, насколько яркие и незабываемые воспоминания оставили те трудные два года. А в армии, наоборот, казалось, что служба тянется медленно и уныло. Все, как говорится, относительно. – Дай фляжку, – говорю жене вдруг севшим голосом. – Ты что, ты ж за рулем! – Дай, пожалуйста! Моя жена давно усвоила нехитрый секрет семейного счастья – никогда не спорь с мужем. И протянула мне плоскую охотничью фляжку из нержавейки, свой подарок на день рождения. Я отвинтил пробку, сделал пару глотков, не ощущая вкуса. За вас, ребята! За тех, кто в стройбате! За ваше мужество, за то, что вы прошли через все это! И за тех, кто навсегда остался в тайге. За вас, братаны. Буду помнить о вас всегда, обещаю. – Поехали, – сказала мне жена, – шлагбаум открылся. И почти одновременно завопили звуковыми сигналами машины, стоящие позади меня. Чтоб не задерживал их. ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО АРМЕЙСКИХ ИСТОРИЙ ЕСТЬ ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ… Пункт первый Дисциплинарного устава: Командир всегда прав! Пункт второй: Если командир все же не прав, смотри пункт первый. Читаю я военный роман И. Бунича про Таллинский переход и вдруг – глазам своим не верю! На правой странице в самой последней строчке написано (цитирую по памяти): «Бомбы разорвались по правому борту, и над поверхностью залива поднялся огромный пенис». Я обалдел. Перечитал, потом еще раз перечитал. На знак переноса я от потрясения не обратил внимания. Перевернул страницу. Продолжение такое: «пенистый столб воды». Осторожнее надо текст набирать, господа. (Вроде где то у кого то эта история уже описывалась, но я лично слышал ее от бывшего боцмана этого минзага, с его слов и записал.) В составе Балтийского флота был очень интересный корабль – минный заградитель «Ока» – бывшая царская яхта «Штандарт». По духу этот минзаг, несмотря на все войны и революции, так и остался царской яхтой – вся обстановка с царских времен сохранилась, особенно в кают компании, вплоть до фамильных фарфоровых сервизов с вензелями императора Николая последнего и императрицы Александры Федоровны. По этой причине именно на этом минзаге любили ходить в море адмиралы как на своем штабном корабле. В 80 х я работал в ЛНПО «Позитрон» с бывшим (во время войны) главным боцманом этого минзага, звали его Василий Иванович. Так вот, он рассказывал, что чистота и блеск медяшек на «Оке» усилиями боцманской команды под его чутким руководством поддерживались просто умопомрачительные. В конце 50 х годов минзаг вывели из состава действующего флота, в начале 60 х корабль участвовал в съемках фильма «Мичман Панин» с молодым еще Вячеславом Тихоновым в главной роли. И наконец – списание. Волнующий момент для многих командиров – ведь обстановку царской яхты можно приватизировать! И потекли в штаб Балтфлота бумаги на списание. В одном таком акте было написано (писал его явно литературно одаренный человек): «Во время трудного перехода через бурный Индийский океан штормовая волна, разбив иллюминатор, ворвалась в кают компанию, сорвала со стены старинный персидский ковер и унесла его через иллюминатор в открытое море». Начальник тыла Кронштадтской военно морской базы, которому принесли этот акт на подпись, хмыкнул многозначительно, недовольно покачал головой, потом приписал снизу: «И рояль тоже». ВРАГ БУДЕТ УНИЧТОЖЕН! Знавал я в начале 90 х одного майора (теперь он уже подполковник), который рассказал мне эту интересную историю. Так сказать, об армейской логике. Все компьютеры одного военного учреждения оказались заражены файловым вирусом. Командир издал грозный приказ: 1. Все зараженные винчестеры – отформатировать! 2. Все зараженные дискеты – сжечь! 3. Виновных найти и наказать. Срок исполнения – сутки. Об исполнении доложить. ОБ ОФИЦЕРСКОЙ ЧЕСТИ «Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик. Как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, С ДОСТОИНСТВОМ И ЧЕСТЬЮ». Из текста советской присяги Рассказал мне эту историю родной брат моей жены, шурин то есть. Один его одноклассник поступил после школы в военное училище. А тут как раз на многострадальный и уже обреченный СССР обрушились гласность и демократия. Ну, и свободные выборы, эсэс сно. Так вот, в этом военном училище тоже проходили свободные и демократические выборы. С утра построили во дворе всех курсачей и объявили: таки на вас снизошло наивысшее проявление советской демократии. «А потому приказываю, – чеканным голосом произнес адмирал, – сегодня на территории вверенного мне военно морского училища провести голосование за депутатов в наш любимый Верховный Совет. При этом тот, кто проголосует последним, попадет на гауптвахту». И началась процедура свободного и демократического голосования. Курсанты перли к урне голосования, как: на буфет, как алкаши в винно водочный магазин, толкаясь локтями и с лихорадочным блеском в глазах: только бы не я последним. «Умри ты сегодня – а я завтра!» Офицеры училища стояли в сторонке и наблюдали это диковинное зрелище, как курсами отталкивают друг друга локтями, лишь бы не быть последним, лишь бы не попасть на губу. И только один курсант стоял в сторонке и спокойно смотрел, как его собратья по службе давятся и толкают друг друга. И уже после всех он подошел к урне и спокойно опустил свой бюллетень. И, презрительно хмыкнув, отрапортовал начальнику училища: «Курсант Пупкин проголосовал!» Я сильно сомневаюсь, что этот курсач когда нибудь станет адмиралом. Но счел бы за честь служить под его началом. А ВМЕСТО СЕРДЦА – ПЛАМЕННЫЙ МОТОР! Давным давно, в далеком далеком военно строительном отряде, в гарнизоне Верхняя Хуаппа, что в Северной Карелии, попалась мне в библиотеке подшивка журналов «Вестник ПВО» за тысяча девятьсот шестьдесят затертый год. Короче, в том году я роддом своим появлением осчастливил. И прочитал я в одном из «Вестников», неведомо какими путями попавших в библиотеку стройбатовского гарнизона, статью о том, как наши доблестные авиаторы ПВО сбили таки американский самолет. Нередкий случай, надо сказать, для горячего неба «холодной войны». И не повод для усмешек тем более. Но язык этой статьи – господа, я рыдал и плакал! Сам потихоньку балуюсь писательством, но – готов выть от жгучей зависти, рвать на голове остатки волос и кусать локти. Куда мне, жалкому графоману, до того бойца идеологического фронта! Я вам процитирую, а уж вы сами оцените и восхититесь, каков слог, какие люди под чутким руководством нашего ГлавПУРа ваяли нетленки для армейских многотиражек и журналов! Да, были люди в наше время, не то что нынешние… Небольшое дополнение – статью читал давно, более двадцати лет назад, позабыл имена и даты. Но в книге «Воздушный щит Страны Советов» Игоря Дроговоза (от себя рекомендовать эту книгу не буду, уж очень она злопыхательская и очернительская: и самолеты наши плохие были, и летчики наши никуда, и руководство – полные кретины – в общем, типичная демперестроечная чернуха) этот эпизод, с отрывками из многотиражной армейской газеты, в которой была первоначально помещена эта статья, там приведен, за что автору Дроговозу, конечно, спасибо. Итак, цитируем бессмертное произведение оставшегося неизвестным гениального военкора. «Внимание оператора комсомольца Михаила Фрыкина привлек чуть заметный всплеск новой отметки на индикаторе РЛС… – Иностранный пират идет к нашей священной земле, – подумал он…» Господа! Оцените, каким возвышенным, изящным штилем не то что разговаривают – думают советские военные. Кто там злобно клеветал об их грубости и неотесанности? Умрите от стыда, клеветники! Но продолжим цитирование шедевра. «Еще была надежда, что вражеский экипаж учтет урок с Пауэрсом». Вот так – войны нет, но экипаж уже вражеский, никак иначе. Ню ню… Дальше. «Однако воздушный пират нагло приближался к границам нашей Родины и вскоре вторгся в советское воздушное пространство. – Приказ на посадку самолет не выполняет, – докладывает летчик советского перехватчика. – Повторить приказ, – радируют с командного пульта. Летчик капитан Поляков еще и еще раз передает сигнал. Экипаж пирата прекрасно видит его, но не сворачивает с курса. Вот только тогда с командного пульта была подана команда на уничтожение стервятника. В ту же секунду сердце пламенного защитника Родины загорелось неудержимой ненавистью к врагу…» Браво!!! Класс!!! Шедевр! Я так и представил себе очень живенько: летит себе наш пилот рядом с американским разведывательным самолетом и безразлично так поглядывает на него: «Ну летит себе и летит, мне глубоко по фигу. Мало ли, чего он летит, может, гуляет просто. Заблудился, грибы искал…» Но как только поступила команда с КП, так «в ту же секунду…», «неудержимой ненавистью…». Сбылась давняя мечта политиков и военных – эмоции человека полностью управляются и включаются по команде руководства! Как говорится, а вместо сердца – пламенный мотор. Чем же все закончилось? «Посланец Пентагона дрогнул и рухнул вниз, в холодные воды Баренцева моря. Так бесславно закончилась шпионская карьера натовского стервятника». Финиш! В этой статье достоверны только два факта: фамилия летчика и то, что американский самолет сбит. Все остальное наврано! А теперь – «как все это было». 1 июля 1960 года американский самолет разведчик RB 47 приблизился к границе СССР, но шел пока над нейтральными водами. Наши заблаговременно послали на его перехват МИГ 19 капитана Полякова из 174 го гвардейского истребительного авиаполка. Тот, не дождавшись волнующего момента, когда американский самолет все же нарушит границу, сам(!), без приказа с земли, открыл огонь по американскому самолету. В 16.03 по московскому времени самолет разведчик RB 47 55 го авиакрыла ВВС США был сбит над нейтральными водами, всего по нему Поляков выпустил 111 снарядов калибром 30 мм. Из шести членов американского экипажа живыми остались только двое, которых подобрали наши спасательные службы. В том числе штурман, подтвердивший, что американцы не нарушали границу. Командование ПВО долго ломало голову над тем, как доложить о случившемся в Москву. За неспровоцированное уничтожение американского самолета над нейтральными водами могли полететь головы и погоны у многих, начиная с самой верхушки командования ПВО. И тогда в донесении появилась потрясающая формулировка: «Действия капитана Полякова были вызваны личной ненавистью к американским агрессорам». Все думали, что Полякова после этого посадят. Ан нет, в Москве тоже призадумались: если наказать Полякова, то это значит признать себя виновными в глазах мировой общественности. В результате Полякова наградили орденом Красного Знамени и перевели служить подальше от границы и от греха. Наградили также расчет РЛС, что наводил его, а также командиров капитана Полякова. ЕФРЕЙТОР СТЕПАНОВ (Из старого блокнота) Мой давний сокурсник по Политеху Эдик Гуленкин служил в саперном взводе разведроты . Как саперы, они совершали и водолазные погружения, выполняли подводные работы. Для обучения водолазному делу в гарнизоне имелся специальный учебный класс. На стендах в классе были развешаны учебные пособия с разными водолазными причиндалами, а в углу стоял манекен в полном водолазном снаряжении, держащий перед собой на согнутых руках учебный снаряд. Это должно было символизировать одну из главных задач саперов разведчиков – поиск и обезвреживание затонувших боеприпасов. У саперов манекен получил имя – ефрейтор Степанов, и на любые учения они брали его с собой в БРЭМ , – для смеха. Смех смехом – но это в конце концов стало традицией. На учения саперы разведчики водолазы выезжали часто. И чаще всего вместе с танкистами. Если танки переправляются вброд под водой через речку – саперы всегда рядом в полной водолазной готовности. Если танк застрянет под водой, то танкисты, на которых надеты приготовленные дыхательные аппараты, всплывут и их вытащат из воды. А водолазы погрузятся в воду, разыщут в мутной воде танк, зацепят его тросом, а дальше – мощный эвакуационный тягач (тот же танк, но без башни и со специальным оборудованием) вытащит утопший танк из чуждой ему стихии. Шалости на воде, как известно, к добру не приводят. Выезд водолазов на учения всегда был радостным событием для многих военных. Ведь каждому водолазу, вне зависимости от числа погружений, полагался 1 (один) литр чистого спирта в сутки! На промывку водолазного снаряжения, прежде всего – дыхательной аппаратуры. А то, не ровен час, заест какой нито перепускной или редукционный клапан под водой – и амба. Так что, вы сами поняли, очень важно, чтобы каждый сапер водолаз получал полагающийся ему спирт. Кроме того (вы уже догадались!), спирт использовался и по прямому назначению – внутрь. Тоже для промывки бог знает чего . Как только офицеры перед выездом на учения получали спирт для саперов, они несли его сначала к себе, и начинался настоящий праздник. Напивались все – от комбата до распоследнего прапорщика. Но что то оставляли и «водяным». И тогда попойка разгоралась с новой силой уже у солдат. Оставалось ли что нибудь после этого от спирта и употреблялся ли он когда нибудь для промывки водолазного снаряжения – неизвестно. Нет достоверных данных, как говорят в военной разведке. В тот раз, когда произошла описываемая история, все было как обычно. Ночью танковый батальон с разведчиками подняли по тревоге, и, совершив стремительный марш, батальон в положенный срок прибыл к переправе уже утром, и танки форсировали речку вброд под водой. И в этот раз, как обычно, саперы из разведроты страховали их, но все обошлось благополучно. Как всегда, впрочем. А вечером офицеры, собравшись в штабной палатке, начали хлестать казенный дармовой спирт. То же самое делали и саперы в своей палатке. Не пил у саперов только манекен, ефрейтор Степанов, которого не забыли прихватить на учения. Когда гулянка закончилась, все офицеры уснули, кроме одного – начальника штаба. Он был известен как строгий поборник уставного порядка, любил делать солдатам замечания по поводу дисциплины и формы одежды; зайдя в любую казарму, находил к чему придраться и, взгрев дежурного по роте и дневальных, заставлял их по новой делать генеральную уборку. Доставалось от него и офицерам. В армии таких называют просто – мозгоклюй. И в тот раз начштаба, вместо того чтобы отдохнуть, решил пройтись по солдатским палаткам и обнаружить какие нибудь упущения . В одной палатке, солдаты играли в карты – сержанту двое суток ареста, остальным – пять нарядов вне очереди. Часовой возле танков, к счастью, не спал, но у него начштаба углядел грязный подворотничок (после суток учений!) – пять нарядов вне очереди. Трое солдат вышли из палатки покурить на улицу, капитан окликнул их: – Эй вы трое, а ну оба ко мне! Почему не спите после отбоя? Пять нарядов вне очереди! Зашел и к танкистам, построил, начал им выговаривать: – Я тут прошелся под вашими кроватями – я не понимаю, как вы там живете? К семи утра чтоб навели порядок! Потом неугомонный штабист направился к палатке саперов. В палатке не было никого. Зная привычку начштаба к ночным рейдам, они отправились спать в тягач. Но на ящике стояли кружки, пахнущие спиртом, остатки закуски. Начштаба рассвирепел – да здесь солдаты пьянствовали! Грубейшее нарушение дисциплины и снижение боеготовности! Да еще на учениях – почти в боевой обстановке! Его рука непроизвольно потянулась к кобуре – шлепнуть мерзавцев, и вся недолга. То, что еще час назад он сам пьянствовал с другими офицерами, его не волновало. Нарушением дисциплины это не считалось и боеготовность не снижало . Капитан оглянулся, стараясь получше запомнить картину беспорядка, чтобы утром доложить об этом комбату. И тогда командиру саперов несдобровать. Накрылись его очередное звание и учеба в академии. И тут начштаба увидел стоящего в углу водолаза в полном снаряжении. Это был ефрейтор Степанов. Капитан этого не понял, да и не знал о традиции саперов. К тому же он перед этим основательно «промылся» спиртом. – Это еще что за шут гороховый? Ты чего тут стоишь? Ефрейтор Степанов молчал, как может молчать только манекен: бесстрастно, невозмутимо, с олимпийским спокойствием. – Я с кем разговариваю? Ты в армии или кто? Я тебе командир или где? Оглох, что ли? Молчать, я спрашиваю! Я тебе не где нибудь, а целый капитан – отвечай! И опусти руки по швам, службу не знаешь? Ефрейтор Степанов продолжал стоять молча, держа перед собой руки, на которых в классе он держал учебный снаряд. – Я в последний раз приказываю: встать смирно и отвечай – чего ты тут стоишь? – бушевал капитан. Бесполезно. Манекен не шелохнулся бы, даже если б на него орал министр обороны. Железный малый – мне бы его выдержку! Ах, так! Такое неуважение к офицеру, такой подрыв командирского авторитета! На тебе в морду, сука! Начштаба врезал кулаком прямо в стекло водолазного шлема, разбив в кровь свой кулак. Манекен рухнул прямо на капитана. Начштаба решил, что он убил солдата и на него упал труп. Манекен, надо сказать, был нелегкий, да и водолазное снаряжение немало весит. В ужасе капитан заорал, пытаясь выбраться из под «трупа», но манекен вытянутыми вперед руками не давал офицеру выскользнуть в сторону. На крик сбежались солдаты и освободили капитана. Очухавшись, тот первым делом привел себя в порядок: одернул китель, поправил ремень, портупею, разыскал закатившуюся за ящик фуражку и надел ее, ребром ладони проверив, чтобы кокарда была точно на одной линии с переносицей. Не мог же он стоять перед солдатами в растерзанном, взъерошенном виде. Авторитет командира – прежде всего. При этом нижняя губа капитана была разбита, китель забрызган кровью – при падении «ефрейтор Степанов» хрястнул шлемом с разбитым передним иллюминатором начштаба по лицу. Оглядев собравшихся солдат, капитан заорал: – А вы чего тут делаете? Отбой был или что? Солдаты, сочтя этот вопрос чисто риторическим, мгновенно смылись кто куда. Пока начштаба не удостоил кого нибудь взысканием . После этого, прогремевшего на весь полк происшествия ефрейтор Степанов был вновь установлен в классе, теперь уже навечно. На учения его больше не брали, во избежании травматизма командного состава. Его руки теперь уже не торчали вперед (при падении он тоже повредился), а были вытянуты по швам. Как и положено солдату. P .S . А мой кореш Эдик Гуленкин, разведчик сапер водолаз, после этого случая загудел в Афганистан, официально – для обучения тамошних саперов управлению новой машиной для поиска мин. Мстительный начштаба отыгрался на нем. ШАПКА ОФИЦЕРСКАЯ, СРЕДНЕЙ ПУШИСТОСТИ 70 е годы. Вельское высшее военное училище тыла Рассказывал мне эту «опупею» с шапками один знакомый подполковник в отставке, который учился там. Вот какая ситуевина с шапками сложилась в том училище. Курсачам выдавали так называемые курсантские шапки. Чем они от солдатских отличались – не знаю, врать не буду. Но думаю – ничем, тот же верх из серого сукна и искусственный серый мех. Но, и в этом вся фишка, курсанты – отпрыски состоятельных родителей – могли за деньги купить в военторговском магазине офицерскую шапку, это не возбранялось. Глянешь так на строй курсантиков – и сразу видно «детей из приличных семей». Не буду сейчас о социальном неравенстве, наоборот, это священное право родителей – помогать своим чадам, у меня самого тоже есть дети. Не о том рассказ. Прислали в училище курсантов из «братских стран» Азии и Африки, боровшихся с гидрой международного империализма. И тут началось… Все иностранные курсанты ходили только в офицерских шапках. А у наших ребят они были, признаться, большой редкостью. Но ведь хочется получше выглядеть, особенно перед девушками в увольнении. Да и вообще, хочется носить красивую меховую офицерскую шапку, а не треух из «свинячьего» меха. Военные вообще щеголеваты и неравнодушны к внешнему виду. А кто, спрашивается, равнодушен? К тому, чтоб получше одеться и прилично выглядеть? И тогда наши курсанты разработали и тактически грамотно стали осуществлять операцию «Шапка». Дело было так. По парадной лестнице спускается сын братской страны, борющейся с колонизаторами угнетателями. За ним с безразличным видом, прикинувшись ветошью, следует советский курсант. И вот, свесив руку через перила, он дает отмашку другому курсанту, который стоит в самом низу этой лестницы, у рубильников. Тот, другой, моментально вырубает свет на лестнице. И у курсанта братской страны с головы бесследно пропадает шапка. Та самая, средней пушистости. А на следующий день в строю у курсантов было одной офицерской шапкой больше. «Где взял, где взял? В военторге купил!» Конечно, подкладка шапки помечалась хлоркой, но кто из вас, служивших в армии, не знает, как той же хлоркой выводить метку? Курсанты из братских стран стали ходить по лестнице оглядываясь. И если за собой видели подозрительного курсанта славянской национальности, то останавливались и пропускали его вперед. Тогда наши курсанты стали не ходить за азиатами неграми, а просто стоять и курить на лестничной площадке. Тем паче что как раз там, на лестнице, и были места для курения. И как только мимо курящего курсанта проходил иностранец в офицерской шапке… дальше вы знаете. Свет пропадал, шапка тоже. Тогда все инокурсанты срочно пришили к шапкам резинки и носили свои головные уборы средней пушистости, пропустив резинки под подбородком. Но наши курсанты нанесли ответный удар: как только иностранец в офицерской шапке шел по лестнице, свет по условному сигналу вырубался рубильником, и наш курсант, ПЕРЕРЕЗАВ РЕЗИНКУ НОЖНИЦАМИ, пропадал во тьме вместе с шапкой. …Эх, много чего еще тот подполковник рассказывал, ну почему я не записывал за ним?